о том, что вермахт вел против Советского Союза «чистую войну», которая не вступала в противоречие с международными правовыми нормами. Что же касалось очевидных преступлений на оккупированных территориях СССР, то они привычно относились на счет нацистских карательных формирований. Вина за агрессию и ее провал перекладывалась на фюрера, криминальные акции объявлялись привилегией «грязных СС», а вермахт именовался высокопрофессиональной армией с незапятнанной репутацией. Одна из западногерманских газет констатировала: «Вермахт и нацистское государство, война и Холокост, железный крест и свастика — эти понятия тщательно отделяются друг от друга в подсознании нации» [891]. Опровергая аргументы апологетической историографии, Вольфрам Ветте указывает: все «преступные приказы», связанные с нападением на СССР, были разработаны «не какими-то нацистами, находившимися вне рядов вермахта, но офицерами в органах высшего военного командования» [892].
Для историков, для общественного мнения обращение к криминальной роли вермахта играет особую роль. Парадоксальный аспект ожесточенных дебатов вокруг выставки состоит в следующем: базовые факты, которые легли в основу экспозиции, были известны и опубликованы в трудах немецких историков, но нежелательные реалии просто не воспринимались общественным мнением. Очевидно, дело было не в уровне исторических изысканий, а в уровне исторического сознания германского общества. Можно полностью присоединиться к тезису Ральфа Джордано: «Прорыв к публичной дискуссии и снятие многих табу потребовали времени, равного жизни двух поколений» [893].
«Военно-историческая наука, — отметил Норберт Фрай, — уже в 60-е годы нанесла удар по легенде о “чистом вермахте”, возникшей в качестве ответа на Нюрнбергский процесс. Но результаты научных изысканий долгое время не воздействовали на социальное сознание, и только теперь, спустя полвека после окончания войны, пришел час для реализации проекта Института социальных исследований». Выставка, по убеждению Фрая, «повернула германское общество лицом к теме, которую историческая наука слишком долго разрабатывала с большой оглядкой». Историк обратил внимание на «диалектику вытеснения из социальной памяти преступлений нацистского режима и формирования реальных представлений о злодеяниях национал-социализма» [894].
Прежние разоблачения, касавшиеся преступной роли промышленников, финансистов, дипломатов, юристов и других представителей немецкой элиты в 1933–1945 гг., относились к ограниченному числу лиц и профессиональных групп. Должно было пройти пол века, чтобы германское общество начало воспринимать обвинения, относящиеся к военнослужащим вермахта. Через ряды нацистских вооруженных сил прошли 18–19 млн немцев, и вопрос о соучастии военнослужащих в преступлениях затрагивал практически каждую немецкую семью. Речь шла не о каких-то абстрактных преступлениях, а о преступлениях отцов и дедов большинства граждан ФРГ. Организаторы выставки «Война на уничтожение» шли на риск, понимая, что их проект «вскрывает старые раны и старые могилы». Они хорошо знали, что «при обсуждении темы “вермахт и преступления” немедленно вспыхнет пламя спора» [895]. Они предполагали, что результаты их работы станут предметом жестких дискуссий и в историческом цехе, и в обществе, поскольку правда о преступных деяниях вермахта в оккупированных районах СССР прямо связана с категориями национальной ответственности и национальной вины.
Сотрудниками института были найдены новые, нетрадиционные ракурсы в освещении характера нацистского оккупационного режима на советской территории. Геер и его коллеги использовали кинематографический прием, выхватывая из кровавой истории «нового порядка» отдельные «кадры»: варварские деяния 6-й германской армии на ее пути от западной границы Украины до Сталинграда; охота за людьми с целью их угона в Германию; так называемые антипартизанские акции в Белоруссии.
Общее число посетителей выставки составило около 860 тысяч человек. Но в поле ее воздействия оказалось втянуто значительно больше граждан ФРГ: необходимо учесть многочисленные лекции, телепередачи, встречи с политическими деятелями и учеными, дебаты в бундестаге и региональных парламентах, в местных собраниях депутатов; издано более двух десятков книг, посвященных дискуссиям вокруг экспозиции [896].
* * *
…В центре выставочного зала — крупный макет Железного креста — военного ордена, ставшего традиционным символом прусской, а затем и германской армии. На четырех оконечностях креста фотографии и документы. Заметные уже от входа надписи: «Преступления как повседневность», «Преступные приказы верховного командования», «Преступные приказы армейских и дивизионных командиров», «Язык насилия». И фотографии, сотни неотретушированных любительских снимков, сделанных немецкими солдатами или офицерами «на память». «Сюжеты одни и те же: телеги с останками советских пленных, рвы с телами расстрелянных, горящие русские деревни, массовые казни на городских площадях, эшафоты, окруженные солдатами — и напуганными, и ухмыляющимися, палачи и их добровольные помощники, самодовольно позирующие на фоне трупов… В каком бы городе ни была размещена выставка, непременно развертывались дискуссии, которые принимали, как правило, форму полемики представителей разных поколений. В июне 1998 г. в Касселе (земля Гессен) мне довелось быть свидетелем жарких дебатов у выставочных стендов. Залы, предоставленные для ежедневных докладов и круглых столов о преступлениях вермахта, были постоянно полны, неподдельным был интерес слушателей. Безусловно, прав был ветеран Второй мировой войны, депутат бундестага граф Генрих фон Айнзидель, сравнивавший воздействие выставки на общество с «целительным шоком» [897].
Через две недели после открытия гамбургской выставки в еженедельнике «Die Zeit» была опубликована статья Карла-Хайнца Янссена. Автор назвал экспозицию «значительной и вызывающей ужас». Ее создатели, отмечал Янссен, «перешагивают черту, которую не решились перейти некоторые военные историки». «С каждой стены, — продолжал публицист, — из каждого угла на нас смотрит слово “убийство”… Они, наши отцы и деды, знали или могли знать о том, что происходит. Пришло время вспомнить… Так разрушается легенда о “чистом вермахте”, не связанном с нацистскими преступлениями, отважно и верно защищавшем отечество. Нет уже оснований для оправдания миллионов солдат, которые якобы ни о чем не знали, ничего не видели, ни о чем не слыхали. Открывается ужасающая правда, которая… никак не могла прорваться к германской общественности сквозь стену согласованного замалчивания» [898]. Авторы проекта, писала газета «Die Tageszeitung», показали войну Третьего рейха против СССР такой, «какой она была на самом деле — войной, целью которой было уничтожение и порабощение целых народов» [899]. Организаторы экспозиции были абсолютно правы в том, что солдаты и офицеры германской армии «не отличались по своему менталитету от войск Гиммлера», они «не испытывали никаких сомнений перед лицом геноцида любого рода», они видели население оккупированных районов только «сквозь прорезь прицела направленного в висок карабина». Преступные приказы командования «превратились в привычные приказы ротного командира», расстрелы женщин и детей «приобрели для солдат силу привычного рефлекса» [900].
Как явствует из опубликованных Геером показаний взятых в плен солдат вермахта, командиры ротного и полкового уровня действовали соответствующим образом: «Капитан Финзельберг выступил за два дня до вторжения с докладом о Красной армии. Он коротко рассказал о знаках различия
