опыт и память всех эстонцев как жителей балтийских губерний. Латышей же разделяли три границы, пролегавшие между населением Лифляндии, Курляндии и латгалами, проживавшим на западе Витебской губернии. Хотя недавний исторический опыт и память лифляндских и курляндских латышей были почти одинаковыми, у латгалов они на протяжении долгого времени были иными. Существовала также проблема ливов или ливонцев, живших в основном в Курляндии, — их число во второй половине XIX в. все еще составляло несколько тысяч. Однако литовцев разделяли, по меньшей мере, пять границ, а также исторический опыт, в рамках которого некоторые социально-политические группы едва ли могли претендовать на принадлежность к литовской нации, — например, дворянство, с трудом говорившее по-литовски и полностью ориентированное на польскую культуру. Существование в прошлом Великого княжества Литовского было полезным фактором для националистов, избавленных от необходимости
придумывать славное прошлое, но оно крайне мешало попыткам определить, что же собой представляет литовская нация. Если использовать исторические границы Великого княжества Литовского и игнорировать установленные российским правительством внутренние границы, тогда литовская нация должна была включать в себя множество народов, не подходивших для этого по строгим языковым критериям. Если использовать лишь языковой критерий, то следовало исключить из числа литовцев тысячи ополяченных жителей региона, включая большинство населения таких крупнейших городов, как Вильнюс и Каунас, а также множество активистов литовского национального возрождения. Фактически, все типичные критерии, используемые националистами XIX в., — происхождение, место проживания, язык, история, культура — были не вполне адекватными, и ни один из них не мог с легкостью игнорировать культурную и языковую легитимность некогда существовавшего объединенного Польско-Литовского государства и последствия движения населения в его границах.
Для литовской литературы вопрос национальной принадлежности на тот момент был не столь актуален, поскольку увеличение числа произведений на литовском языке произошло благодаря авторам, носившим как литовские, так и польские имена, а также тем, кто в силу обстоятельств имел и те и другие. Российские власти не задумывались об их национальных различиях, продолжая мыслить категориями территории и использовать термины, касающиеся социальных классов («сословие»), и более всего были озабочены предотвращением гражданских конфликтов и стремлением интегрировать западные приграничные земли в Империю. К разочарованию активистов националистических движений, для десятков тысяч потенциальных представителей эстонской, латышской и литовской наций (в соответствии с определениями, разработанными данными активистами) все эти абстракции значили существенно меньше, чем экономическое выживание; они читали публикации на родных языках исключительно ради развлечения, а не для того, чтобы выразить сопричастность национальным движениям.
Трансформация городской жизни
Если внимательно присмотреться к изменениям, происходившим в указанный период в больших и малых городах побережья и в связанной с ними экономической деятельности, следует особенно тщательно следить за тем, чтобы не обмануться такими терминами, как «модернизация», «урбанизация» и «индустриализация». Хотя все эти процессы происходили во второй половине XIX в., ни один из них не зашел настолько далеко, чтобы нейтрализовать общий сельскохозяйственный характер жизни региона. Население большинства городов росло, и, соответственно, деятельность, не связанная с сельским хозяйством, расширялась; последовательное ослабление законов, регулирующих внутреннюю миграцию, способствовало увеличению масштабов переселения крестьян в города; охват региона всероссийской сетью железных дорог, соединявших балтийские порты с российской «глубинкой», увеличил интенсивность и объем движения товаров. В конце 70-х годов XIX в. новый общероссийский закон, изменивший систему управления городами, способствовал увеличению числа горожан, имевших доступ к управлению; к тому же многие сельскохозяйственные процессы были к тому времени механизированы.
Однако все эти изменения не давали быстрых результатов. К концу столетия доля городского населения Прибалтики выросла с 10 до 20 %; увеличилось также количество собственности, принадлежавшей живущим в городах эстонцам, латышам и литовцам, но общая доля собственности других национальных групп (балтийских немцев, поляков, русских и евреев) оставалась впечатляюще значительной. Внутренним продуктом, производимым на побережье, как и основным предметом торговли, по-прежнему оставалась сельскохозяйственная продукция. Несмотря на то что светила националистических движений были, как правило, университетски образованными людьми, проживающими в городах, они сохраняли тесные семейные связи с жителями деревни; более того, в большинстве своем эти движения состояли из сельских учителей. По мере того как националистическая философия трансформировалась в идеологию, она отводила крестьянству, сельскому образу жизни и сельским добродетелям центральное место в национальной идентичности эстонцев, латышей и литовцев, даже несмотря на то, что инструменты распространения этой идеологии — газеты, литературные журналы и книги — рождались главным образом в городских центрах. Желание найти «чистые» формы национальных языков неизбежно вело в деревню, как и стремление собирать, записывать и публиковать произведения устного народного творчества, теперь рассматриваемого как национальное. Для тех, кто мыслил в националистическом ключе, сельская местность стала хранилищем национальных добродетелей и крестьяне — фермеры, сельскохозяйственные рабочие и сельские ремесленники — являлись не просто грубыми пахарями, но потенциальными представителями эстонской, латышской и литовский наций. Если бы это было не так, то кого же еще оставалось бы им «пробуждать»?
Для сельских жителей побережья города представляли объект восхищения, и народные песни отражают такое отношение. На протяжении столетий крестьяне возили товары на городские рынки и с них; города обладали магнетическим притяжением для беглых крестьян; крестьянские жалобы на помещиков часто рассматривались в соответствующих городских институтах; в крупнейших городах, таких, как Рига, Таллин, Вильнюс и Каунас, часть постоянного населения составляли представители коренных народов побережья, занятые в областях, которые позже назовут сферой услуг. Таким образом, городской образ жизни был, без сомнения, чужд общему культурному опыту крестьянского населения, и такое отношение оставалось неизменным до тех пор, пока сами города не стали заметно меняться. Однако с середины XIX в. подозрения, испытываемые большинством населения по отношению к городской жизни, стали все чаще оправдываться. Городская жизнь предоставляла большие экономические возможности, но при этом не прощала ошибок, поражений и неумения конкурировать. Городское население являлось чрезвычайно стратифицированным и представляло собой корпорации, закрытые для пришедших извне, если только те не претендовали на роль прислуги. Стратификация была как экономической, так и языковой, что показывает существование общин, которые жили бок о бок, но не смешивались. Разные стили одежды, места, где было принято питаться, спать, работать и отдыхать (например, городские парки), — все это подчеркивало скорее различия, чем сходство, и никак не способствовало интеграции.
Таким образом, города становились для представителей «национального пробуждения» полем действия, несмотря на то что они при этом воспевали сельские добродетели. Однако родившиеся в деревнях националисты были не единственной группой населения побережья, высоко ценящей сельскую жизнь. Среди сотен тысяч эстонских, латышских и литовских крестьян проживали представители землевладельческой аристократии — в основном балтийские немцы в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии, в большинстве своем поляки и русские в Латгалии и литовских землях, — успешно
