В жизнеописании Ли Дяня, местного магната, примкнувшего к Цао Цао вместе с несколькими тысячами семей зависимого люда, сказано, что в столице Ли Дянь «чтил конфуцианскую изысканность, не спорил с военачальниками из-за почестей, преклонялся перед достойными шидафу» [Саньго чжи, цз. 18, с. 2б]. Можно предположить, что «достойные шидафу» в ставке Цао Цао, выступая своего рода связующим звеном между центром и местным обществом, способствовали консолидации нового режима на основе культурных ценностей ши.
Сразу после решающих военных побед Цао Цао сановник Хэ Куй обратился к нему со следующим предложением: «Порядок в государстве установлен только в самых общих чертах, и при отборе на службу не руководствуются действительными качествами людей. Я полагаю, что впредь кандидатуры отбираемых на службу должны быть прежде определены в деревнях, чтобы старшие и младшие занимали свои места и не нарушали порядка» [Саньго чжи, цз. 12, с. 14б]. Программа Хэ Куя, одобренная Цао Цао, предполагала использование в политических целях практики «чистых суждений», выражавшей интересы и ценности ши.
О том, что эта программа имела реальную социальную базу и проводилась в жизнь, можно заключить из биографии Лу Су, советника Сунь Цюаня. В 208 г., когда Цао Цао предложил Сунь Цюаню мир, Лу Су говорил своему патрону: «Если я перейду к Цао, он отправит меня в родную округу (Лу Су был родом из области Линьхуай. – В. М.), чтобы там определили мое положение в обществе. Я всегда смогу получить должность служащего и ездить в запряженном быком экипаже в свите чиновника. Я буду вращаться в обществе ши, подниматься по службе и всегда буду иметь возможность занять должность в провинциальных управах» [Саньго чжи, цз. 54, с. 12б].
Местное общество ши, о котором говорил Лу Су, являлось лишь основанием целой пирамиды «чистых суждений» в иерархии служилых людей. Вершину ее увенчивали «достойные шидафу» в столице, которые слыли «славными мужами в пределах четырех морей». Как символы единства ши, они представляли ту социальную среду, на базе которой, как мы увидим ниже, в северном Китае выросла стабильная политическая система. Напротив, государства Лю Бэя и Сунь Цюаня не могли перерасти рамки региональных группировок, державшихся только на личной преданности их членов своему вождю и потому не имевших будущего.
Трудно согласиться с мнением Тан Чанжу и других китайских историков, считающих Цао Цао последовательным противником «чистых суждений» [Тан Чанжу, 1955, с. 92]. Скорее следует говорить о двойственности политики Цао Цао, стремившегося совместить относительно неустойчивую военную диктатуру со стабильным социально-политическим укладом, оформлявшимся традицией ши.
Сохранились и другие свидетельства того, что дом Цао охотно обращался к традиции «чистых суждений» в своей политической пропаганде. Когда в 219 г. Сунь Цюань временно признал верховную власть Цао Цао, сановник Чжун Ю направил наследнику последнего Цао Пи записку следующего содержания: «Бывший управляющий работами Сюнь Шуан из моей области говорил: „Человек должен жить страстно. Как ненавистны те, кто ненавидит меня, и как милы те, кому я мил!“ Думая о Сунь Цюане, я нахожу его ненавистно милым!». В ответ Цао Пи писал: «Из вашего послания я узнал, что вы очарованы южным государством. Что касается „чистых бесед“ управляющего работами Сюня и вашего мнения о „ненавистно милом“ Сунь Цюане, вздыхая и смеясь, я не выпускаю письма из рук. Если Сунь Цюань снова начнет свои происки, мы должны заклеймить его ежемесячными оценками Сюй Шао» [Саньго чжи, цз. 13, с. 5б].
Ответ Цао Пи подтверждает мнение о том, что «чистыми беседами» именовали в то время практику суждений о людях, причем наследник Цао Цао связывает их с традицией «ежемесячной критики» Сюй Шао. Цао Пи отдает дань пропагандистской значимости «чистых бесед», но шутливый тон переписки вновь наводит на мысль об утрате «чистой» критикой реальной почвы, что и повлекло за собой трансформацию «чистых суждений» в изысканно-риторическое словотворчество.
О жизненной позиции и нравах ши в ставке Цао Цао можно судить на примере одного из авторитетнейших «славных мужей» своего времени – Кун Жуна (153-208).
Отпрыск именитой служилой семьи, Кун Жун был последним из старой гвардии поборников «чистоты». Еще в юные годы он заслужил похвалу Ли Ина и прятал скрывавшегося за преследования Хэ Юна, за что едва не поплатился жизнью. С началом военной смуты он укрепился в Бэйхае, где оказывал всяческие знаки внимания ученым людям. Вынужденный оставить Бэйхай под натиском повстанческих отрядов и соседних военачальников, Кун Жун в 196 г. нехотя примкнул к Цао Цао и служил в резиденции Сянь-ди.
Вся деятельность Кун Жуна при дворе была сплошной конфронтацией с диктатором. Когда Цао Цао под надуманным предлогом заключил сановника Ян Бяо в тюрьму, Кун Жун первым встал на защиту человека, который, по его словам, имеет за собой «четыре поколения чистой добродетели и чтим в пределах четырех морей». Когда Цао Цао предложил ужесточить наказание, Кун Жун стал его главным оппонентом, думая в первую очередь о защите достоинства служилых людей. На приказ Цао Цао запретить в целях укрепления дисциплины производство и употребление вина Кун Жун откликнулся ядовитой запиской, в которой советовал запретить заодно и браки, поскольку женщины тоже отвлекают от государственных дел. Наконец, когда Кун Жун потребовал восстановить власть ханьского дома, Цао Цао казнил строптивого сановника, задним числом обвинив его в безнравственности.
Кун Жун был признанным авторитетом в «чистых беседах». Один из его биографов сообщает: «Хотя [Кун Жун] сидел дома и не имел власти, его дом каждый день был полон гостей. Он ценил одаренных мужей, любил вино и часто говорил: „Всегда заполнены места для гостей, в кувшине не иссякает вино. Мне не о чем печалиться“» [Саньго чжи, цз. 12, с. 6а].
Есть сведения, что Кун Жун «дни напролет» проводил в беседах с историком Сюнь Юэ [Хоу Хань шу, цз. 62, с. 11а]. Известно содержание одной из этих бесед. Сюнь Юэ и Кун Жун обсуждали поступок человека, который убил в дороге спутника, чтобы спасти себя и брата от голодной смерти. Сюнь Юэ полагал, что этот человек эгоистически «сохранил свою жизнь, погубив другую» и потому заслуживал наказания. Кун Жун же утверждал, что убийца поступил правильно, так как, во-первых, он выполнял сыновний долг, обязывавший его оберегать дарованные родителями жизни, а во-вторых, убитый не был его другом, и убить его значило убить всего лишь «говорящее животное» [И линь, с. 60].
Если в человеке естество затмит воспитанность, получится дикарь, а если воспитанность затмит естество, получится знаток писаний. Лишь тот, в ком естество и воспитанность пребывают в равновесии, может считаться достойным мужем.
Конфуций
Неважно, насколько аутентичен рассказ о споре Кун Жуна и Сюнь Юэ. Важно, что он отразил умонастроение ши того времени. Доводы Кун Жуна характеризуют его как поборника «страстного» образа жизни в стиле Сюнь Шуана и вместе с тем обнажают сугубо элитарную природу понятия дружбы в кругах ши.
Заслуживает внимания и образ мыслей Кун Жуна, близкий к софистической игре понятиями: строгий морализм служит у него оправданием аморализма. Без сомнения, «чистые беседы» Кун Жуна свидетельствуют о кризисе конфуцианской морали, утратившей былую власть над умами.
В свете сказанного особый интерес приобретает еще один памятник «чистых бесед» Кун Жуна, на сей раз непосредственно касающийся проблемы самосознания ши. Кун Жун заявлял, что ши Жунани превосходят своих инчуаньских коллег, и отстаивал свою точку зрения в спорах с Чэнь Цюнем, внуком Чэнь Ши.
Сохранился текст эссе Кун Жуна, в котором он доказывает свою правоту на примере восьми выдающихся уроженцев Жунани. Первым среди них Кун Жун называет Дай Цзуня, одного из близких сподвижников Гуан У-ди. «Хотя ши Инчуани неутомимы в благочестивых подвигах, – заявляет Кун Жун, – не было среди них стоявшего рядом с Сыном Неба».
Второй персонаж у Кун Жуна – некто Сюй Цзэбо, о котором сказано следующее: «Сюй Цзэбо с друзьями обсуждал падение нравов и громко рыдал по ночам. Хотя ши Инчуани скорбели о своем времени, не было среди них такого, кто так горько оплакивал свой век».
Далее следует служащий областной управы Сюй Ян, оросивший несколько сотен цин земли, и Чжан Шао, который после смерти явился другу во сне и попросил прийти на его похороны. «Хотя среди инчуаньских ши было много необычайных людей, – комментирует Кун Жун, – на такие чудеса они оказались неспособны». Затем названы: Ин Фэн, прославившийся своей ученостью; Ли Хун, решившийся умереть вместо осужденного на смерть родственника; правитель области Хо Цзывэй, якобы первым поднявший восстание против Ван Мана. Последним стоит имя Юань Чжу, казненного Лян Цзи за обличительные доклады.
