около 700 — были отправлены в тюрьму или на каторгу, 2600 — депортированы внутрь России и 1800 человек высланы из Прибалтики. Утверждается, что еще около 5 тыс. человек добровольно покинули страну, при этом большая часть бежала на запад, из них около 4 тыс. человек отправились в Северную Америку. Меньше всего людей пострадало в Литве, но даже там число жертв измерялось многими сотнями. В народной памяти эти кровавые «карательные экспедиции» запомнились гораздо сильнее, чем все собрания и резолюции за весь год. В Литве подобные репрессии имели место еще в 1831 и 1863 гг., но в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии такие меры были внове; там и раньше бывали отдельные случаи насилия, но с разовыми вспышками быстро справлялись.
Для многих эта последовательная реакция центральной власти и властей на местах стала сигналом, что перемены не пройдут ни медленно, ни мирно. Для наиболее радикально настроенных деятелей 1905 г. насильственные меры, направленные на подавление неудачно закончившейся «революции», просто подтвердили то, в чем они были убеждены и так, а именно: что высшие классы не уступят ни толики собственной власти, если их не принудить к этому. Взгляды более умеренно настроенных активистов, возможно, изменились в большей степени, чем у «революционеров», поскольку идея своего рода региональной автономии Балтийского побережья, красной нитью прошедшая через все мероприятия и обсуждения 1905 г., оставалась актуальной и на протяжении всего последующего десятилетия, даже если и не обсуждалась открыто и публично. Ближайшие послереволюционные годы — 1906-й и 1907-й — ознаменовались чем-то вроде возвращения цензуры печати; некоторые издания были закрыты (иногда из-за публикации всего лишь одной неприемлемой статьи), а их издатели и журналисты заключены под стражу. Два человека покинули побережье в связи со своей журналистской деятельностью — это были Константин Пятс и Карлис Ульманис. Пятс, будущий президент Эстонии, в 1906 г. бежал в Финляндию, а затем в Швейцарию; Ульманис, будущий президент Латвии, в 1907 г. отправился в Соединенные Штаты и не возвращался на родину до 1913 г. Оба этих деятеля больше склонялись к реформам, чем к революционным методам, но, тем не менее, имели причины опасаться за свою свободу, а Пятс — и за свою жизнь, так как в 1906 г. он был заочно приговорен к смертной казни.
Насильственные действия, на которые царское правительство и местные власти оказались способны в 1906–1907 гг., постепенно шли на спад в течение следующих нескольких лет, по мере того как правительство убеждалось, что прежняя ситуация не может повториться. Государственная Дума (законодательный орган Российской империи) обещала различные права и свободы — например, свободу слова и прессы, — и теперь пришла пора выполнять эти обещания. За период с 1906 по 1917 г. было избрано четыре состава Думы, в каждом из которых присутствовала горстка представителей побережья. Сразу же после событий 1905 г., невзирая на возросшую воинственность губернских властей, произошел настоящий взрыв активности прессы на территории побережья — газеты и журналы порой появлялись и тут же закрывались властями или просто исчезали, потому что не находили своего читателя, но затем снова выходили под другими названиями, но с теми же издателями и корреспондентами. Спектр мнений, выражаемых этими изданиями, варьировал от монархических до либерально-реформаторских настроений; статьи социалистического и революционного толка приходилось публиковать нелегально. Тем, кто верил, что самодержавное правительство вступает в период эволюционных реформ, многие факторы помогали укрепиться в своем мнении. Однако столь же убедительны были и свидетельства, на которые указывали более радикально настроенные корреспонденты, считавшие, что в действительности ничего не изменилось. Фактически, нерешительность Николая II и его правительства вызывала на протяжении десяти лет после 1905 г. смешанную реакцию в ответ на вопросы, связанные с характером центральной власти и управлением отдельными губерниями. Хотя Дума давала либералам возможность излагать свои реформаторские идеи, царь мог игнорировать их. По-прежнему оставалось несправедливым распределение земли на Балтийском побережье, хотя создавалось впечатление, что царское правительство намеревается осуществить другие реформы в аграрной сфере. Верхушка балтийских немцев все так же контролировала политическую жизнь в Эстляндии, Курляндии и Лифляндии; в литовских землях Великий вильнюсский сейм 1905 г. не смог воплотить в жизнь свое видение литовской автономии; как и до 1905 г., перемены все еще витали в воздухе, но по-прежнему не обретали ясного направления.
Меньше всего затронутой революционными событиями (такими, как поджоги помещичьих усадеб) оказалась Латгалия (латышский регион Витебской губернии), хотя революция коснулась и этих мест. Там тоже имели место забастовки, крестьяне начали вырубать помещичьи леса, некоторые небольшие города оказались на некоторое время под управлением «революционных комитетов», в декабре было объявлено военное положение, организованы карательные экспедиции, продолжавшие свою деятельность весь 1906 год. Однако, при существующем составе населения региона, наиболее активно в Латгалии действовали революционеры в основном из числа русских социалистов и евреев-бундовцев, с небольшой примесью латышей. Постоянные структурные изменения затронули этот район меньше, чем любую другую часть побережья, и Латгалия сохранила свои основные характеристики и после революционного года. Тем не менее латгальскоговорящее латышское население региона стало демонстрировать признаки того, что позже историки назовут «национальным пробуждением». Запрет на публикации с использованием латинского алфавита (коснувшийся Латгалии в той же степени, что Литвы) был отменен в 1904 г., и непосредственно после этого активисты, среди них Францис Трасунс (1864–1926), Петерис Смелтерис (1868–1952) и Францис Кемпс (1876–1952), начали писать исключительно о том, кто такие латгалы и что такое Латгалия, оспаривая мнение, согласно которому латгальское население и районы его проживания исторически являются частью литовской культурно-исторической зоны и должны рассматриваться таковой в дальнейшем. Латгальское «национальное пробуждение» имело черты, отличающие его от того, что происходило в Лифляндии и Курляндии в 50-80-х годах XIX столетия. Большинство незначительной по количеству, но активной латгальской интеллигенции проживало и работало не в самой Латгалии, а в Петербурге; многие активные латгальские интеллектуалы являлись представителями католического духовенства или были связаны с католической церковью; чужеродное культурное и языковое влияние, которое хотели бы уменьшить представители латгальского возрождения, было преимущественно польским, и подозрения в шаткости аргументов, которые им приходилось преодолевать, проистекали в основном от сложившейся на тот момент латышской интеллигенции Курляндии и Лифляндии, представителей которой латгальские авторы часто именовали «балтами». Западные латыши, использовавшие в литературе так называемый средний диалект латышского языка (на котором говорили в Курляндии, Земгале и западных частях Лифляндии), подозрительно относились к притязаниям авторов, публиковавших свои произведения на латгальском диалекте (augszemnieki dialects), на принадлежность к той же национальности, что и они сами. Отношение к латгальцам оставалось неоднозначным. Западные латыши не заявляли принципиального несогласия с латгальской позицией; на протяжении десятилетий после 1860 г. в разных периодических изданиях появлялось множество статей, гласящих, что латгальцы и латыши должны быть единой частью латышского народа (tauta). В
