то же время существовала и другая позиция: Латгалия считалась «иной» и «отсталой», поскольку освобождение крепостных в ней произошло на сорок лет позже, чем в Курляндии и Лифляндии; латгальские крестьяне по-прежнему предпочитали жить в деревнях, а не на отдельных хуторах; в латгальском крестьянстве не сложился слой зажиточных землевладельцев, которых было так много среди западных латышей; Латгалия характеризовалась слишком сильным этническим разнообразием: здесь проживало множество евреев, а также большое количество русских, белорусов и литовцев (нелатышская часть населения составляла около 45–48 %); католицизм и православие были доминирующими религиозными направлениями (к ним принадлежало около 80 % населения). Преодоление подобных стереотипов было важнейшей частью латгальского национального пробуждения, продолжавшегося и после официального образования в 1918 г. Латвийского государства, неотъемлемой частью которого стала Латгалия.
Расхождения и совпадения после 1905 года
События 1905–1906 гг. на Балтийском побережье воспринимались его жителями как некий водораздел, но уже последующее десятилетие показало, что значение этих событий для будущего оставалось туманным. С одной стороны, репрессии царских чиновников, поддерживаемых в балтийских губерниях представителями местной элиты — балтийскими немцами по отношению к подозреваемым в революционной деятельности, сочувствующим, а иногда и просто очевидцам коснулись многих и навсегда стали неотъемлемым элементом политической памяти эстонцев, латышей и литовцев. Память об упомянутых событиях формировала молодежь; для старшего же поколения стало очевидно, что царскому правительству и местным политическим лидерам доверять нельзя. Однако это возраставшее недоверие к властям не мешало большинству населения продолжать жить под властью царя и планировать свое будущее так, как будто событий 1905 г. вообще не было. Фермеры работали на урожай, предполагая, что смогут его продать; предприниматели организовывали новые проекты, рассчитывая как на местные и региональные рынки сбыта, так и на рост российского и европейского рынков. Студенты поступали в Юрьевский (Тартуский) университет, Рижский политехнический институт, Санкт-Петербургский и Московский университеты, надеясь на получение диплома и достойное место работы по окончании обучения. Статистика числа бракосочетаний и рождений не менялась; это говорило о том, что кровавые события 1905 г. почти не оказали влияния на решения отдельных людей о создании семьи. Хотя русификация приграничных земель оставалась официальной политикой, продвижение идей развития национальной культуры среди эстонцев, латышей и литовцев оставалось актуальным, что минимизировало угрозу ее исчезновения; те, кто получал начальное и среднее образование после 1905 г., рассматривали необходимость изучения русского языка как досадную неприятность в худшем случае или же как необходимый для успешного будущего шаг — в лучшем. Мнение о том, что изучение государственного языка способствует подавлению национального самосознания, стало значительно менее распространенным.
В эстонских землях — Эстляндии и Северной Лифляндии — взаимоотношения между эстонцами и верхушкой из числа балтийских немцев были более, чем где бы то ни было омрачены недоверием и подозрениями; балтийские немцы в поисках моральной поддержки смотрели в сторону Германской империи и активно рекрутировали немецких поселенцев на земли своих поместий, считая эстонцев потенциальными революционерами. Эстонскую политическую активность (в условиях, когда радикалов заставили замолчать) определяли Яан Тыниссон (1868–1941?) и его Эстонская прогрессивная народная партия (основанная в ноябре 1905 г.), твердившая, что эстонские земли должны освободиться от власти балтийских немцев нереволюционными средствами. У радикализма — то есть желания ниспровергнуть всю существующую социально-политическую систему — по-прежнему было немало тайных сторонников, но не хватает открытых последователей. Сдержанные общественные обсуждения грядущих перспектив показывали, что страх противодействия со стороны Империи уменьшился, несмотря на то что аресты на тот момент все еще продолжались. В рамках этих дебатов появилась еще одна движущая сила, а именно движение «Молодая Эстония» (Noor-Eesti) под руководством Густава Суйтса. Оно занимало среднее положение между национализмом и марксизмом и в основном концентрировалось на вопросах культуры. Все известные политические течения на протяжении десятилетия после революции 1905 г. продолжали стремиться к культурной автономии, однако ни одно из них не имело возможности трансформировать свои воззрения в реальность; все политические обсуждения такого рода отличались определенным академизмом, невзирая на то что обсуждаемые вопросы были крайне серьезными и отражали глубокие внутренние противоречия, а участие в них угрожало личной свободе отдельных лиц.
Социально-экономическое развитие шло в этот период довольно быстро. Эстонское крестьянство продолжало стремиться к обретению собственной земли и к 1913 г. обрабатывало около 75 % пахотных земель Эстляндии и Северной Лифляндии (намного больше, чем на латвийских территориях — Лифляндии, Курляндии и Латгалии). Возросли производительность сельскохозяйственного труда, а также уровень его механизации. Получили распространение новые формы сельскохозяйственных объединений — кооперативы: в Эстонии к 1914 г. насчитывалось 153 кооператива в молочной промышленности, 138 потребительских кооперативов и 153 кооператива, связанных с машинным трудом. Возросло и количество кредитных ассоциаций: к 1914 г. в Эстонии существовало 129 кредитных объединений, причем 60 % из них относились к сельской местности. Промышленное развитие не пострадало от событий 1905–1906 гг., и за период между 1900 и 1914 гг. количество промышленных рабочих в Эстонии (включая Нарву) увеличилось почти в два раза (с 24 тыс. до 46 тыс. человек). Таллин стал главным промышленным центром, а Нарва прочно занимала второе место. Классовый состав населения Эстонии также продолжал меняться. В то время как балтийские немцы и российские чиновники сохраняли свое доминирующее положение, эстонцы быстро поднимались по социальной лестнице, если судить по данным о владении собственностью, особенно в Таллине. В начале эстонского «национального пробуждения» (1871) в собственности эстонцев находилось только 18,3 % недвижимости в городе, а к 1912 г. эта доля составила 68,8 %. Укрепление экономических возможностей горожан Эстонии сопровождалось и ростом их численности: к 1913 г. эстонцы составляли 69,2 % населения городов Эстонии, при этом доля русского и немецкого населения была существенно меньше — 11,9 и 11,2 % соответственно. Хотя, размышляя о будущем нации, эстонцы вряд ли могли сколько-нибудь реалистично рассчитывать на контроль над политическим пространством своей родины и лишь в незначительной степени — на контроль над сферой экономики. Но они могли вполне справедливо надеяться на возможность выдвигать такого рода претензии не только на города, но и совершенно определенно — на культурное пространство земель, где проживало большинство эстонцев.
Каким бы неопределенным ни представлялось политическое будущее, оно, несомненно, должно было быть привязано к судьбам осознавшего себя в культурном отношении, эстонского населения: усилия по его германизации и русификации не дали тех результатов, на которые были рассчитаны, и теперь былые высказывания представителей образованного сословия из числа балтийских немцев о том, что «крестьянский народ» не может создать и поддерживать собственную культуру, казались смешными. Активисты движения «Молодая Эстония» (в большинстве своем молодые люди в возрасте между двадцатью и тридцатью годами) больше верили в культуру своего народа, чем их предшественники, действовавшие до 1905 г., и подобное самосознание распространялось на все эстонское население. Интеллектуалы с литературными устремлениями охотно брали за образец
