и следует приписать программу насытившагося разбойной славой козака—вместо
одной мести за свои личные потери и обиды, воевать отныне за православие.
Сравнительно с римским папой и даже с папскими легатами, патриарх Паисий был
жалкий попрошайка, раб турецкого султана, церковный откупщик. Но, в силу
исторических заслуг православия перед чистою совестью человечества, даже
ничтожные по умственному развитию, даже низменные по нравственному уровню
представители Восточной Церкви, появляясь изредка в Киеве и в Москве, действовали
на ход событий могущественнее папских нунциев, которые одни из всех иностранных
послов постоянно резидовали при дворе польских королей. Патриарх Феофан,
восхваленный в Кормчей Книге до зела, своею проповедью в обществе Сагайдачного, о
„христианском роде" Русском, дал новое бытие уничтоженной напою киевской
митрополии; патриарх Паисий, не восхваленный в Кормчей Книге вовсе, появился в
обществе Хмельницкого как бы для того, чтоб эту повернутую к папству митрополию
повернуть обратно на путь православный. Феофан обратил к покаянию разорителей
православного царства; Паисий разорителям царства католического внушил
воссоединительную в своем результате мысль—объявить себя защитниками
православной веры.
Все наблюдавшие Хмельницкого по его возвращении в Украину находили поступки
его загадочными и странными, видели в нем что-то похожее на умоизступление. Иным
человеком сделался и Сагайдачний после пребывания в Киеве иерусалимского
патриарха Чтб говорил и делал Паисий среди Козаков, это осталось так точно .
неизвестным, как и пребывание Феофана в „обоих русских пре-
.
ВВИ
делахъ1в обеих наших Россиях. Но из дел Сибирского Приказа в московском
„архиве Министерства Юстиции мм знаем, что он, как и Феофан, проповедывал
православное единомыслие. Знаем также, что еще до пилявецкой таборщины
Хмельницкий послал навстречу Паисию к волошской границе полковника
Мужиловекого с отрядом Козаков, которые и препроводили его в Киев. Встреча,
сделанная Хмельницкому в Киеве, была следствием этого распоряжения, а после того
Хмельницкий отправил иерусалимского патриарха в Москву для вовлечения царя в
козацкую войну. Сопровождал его тот же Мужиловскии. По устному наказу
Хмельницкого, Мужиловский добился позволения видеть „светлые государевы очи* в
присутствии патриарха Паисия и „положить под поги царского величества*
написанный на бумаге словесный гетманский наказ, которого не согласился он открыть
царским сановникам.
В этом наказе интереснее всего начальные слова: „Война тая, которая всчалася
между козаками Войска Запорожского и Ляхами, не откуда ипуды, одно: не могучи
козаки Войска Запорожского бед, утрапеня и ути сков от Ляхов козаком выраженных
терпети*, и т. д. Чтб касается гонения веры, то, но письму Мужиловекого, вот в чем оно
состояло: „Когда Хмельницкий ушел с товариществом своим на Запорожье, „там Ляхи,
чинячи на здоровье Богдана Хмельницкого разные ему пакости, и товариществу его
выражали — в домах их маетность всю побрати, жен и детей мучити, а на остаток веру
православную христианскую мечем выкореняты—ту себе пред ся взяли мысль*, вот и
все.
Татары (сказано в устном наказе Мужиловскому) „услышав о той войне, с стороны
смотрели: больная нога послизняется... и яко воин воинови помог, сына Потоцкого
раненого поймали... а сами с ордою снявшися, всякий по себе своим кошем до табора
Николая Потоцкого тягнули*.
Потоцкий и его соратники, в этом рукописании козацком, представлены
сожигателями корсунских церквей (а мы знаем, что зкмочек с церковью остался цел,
церкви же в те времена и в таких опасных местностях нигде не строились, как только в
„замках)*,—изображены грабителями церковных аппаратов и сосудов, попирателями
агнцев Божиих, тела Христова, посекателями священников, за что де Бог и покарал
Потоцкого с его товарищами-панами татарскою неволею и мечем Хмельницкого.
Далее говорится, что о смерти короля Владислава Хмельницкий узнал только под
Наволочно, а „иоспольство, доведався, что коро-
332
.
ля в земле нет, в козачество все поворотилось", избивая на обеих сторонах Днепра
панов своих, Ляхов, Жидов, ксендзов и опустошая костелы вместе с городами. Под
Глинянами (писал Мужиловский) собралось польского войска 120.000, и пришло оно
под Иилявцы, имея' 100 пушек. Туда явилась „нечаемая белогородская Орда", и козаки
одних Ляхов „под Нилявцами в реке иЮ“ топили, а иных в Константинове побили и
потопили, а за ишьшп гнались", и т. д. „Ляхи егодне или несгодне обрали себе короля
Ка знмпра", который де обещал Хмельницкому „быть русским королем, и что саблею
взяли, и то бы себе держали, крепко обещаясь, что одноконечно хотят подтвердить. И
так де масляного заговейна помирились, а по масляном заговейне снова воевать, если
не будет Казимир королем русским, хочет Войско Запорожское". Татар де оно имеет па
помощь себе сколько нужно, а самих Козаковъ— тысяч триста. Остается де только
московскому царю помочь козакам, и тогда не только еретики и неприятели
православной веры будут покорены под ноги царского величества, по „и гроб Божий из
руки турецкой с патриархами" будет освобожден.
С своей стороны патриарх Паисий уверял царя, что Хмельницкий желает поступить
под высокую руку великого государства; но Мужиловский об этом в своем письме
почему-то умалчивает.
Глядя по-своему на подвиги Хмельницкого, царь отправил к нему в табор гонца
Василия Михайлова с письмом, внушительно советующим прекратить войну.
Хмельницкий отвечал, что не верит миролюбию Ляхов, и просил царя, чтоб он, приняв
Козаков под свое самодержавие, велел своим людям наступить на Ляхов. В противном
де случае мы свидетельствуемся, Богом и всеми святыми, что „потуду станем с Ляхами
биться, покуду нас православных (и, разумеется, Татар) станетъ".
Смекая, что все это значит, царь, через боярина, Григория Гавриловича Пушкина,
объявил Мужиловскому,—что у него заключен вечный мир с Польшей, который
нарушить непозволительно, потому что это будет грех перед Богом и позор перед всеми
христианскими государями. Козацкий посол предложил царскому боярину такую
увертку, чтобы государь позволил только „вольным людям донским козакамъ" придти
на помощь к Хмельницкому, и сулил царю несколько городов, которые де сделались
козацкою собственностью, и если государ примет „Запорожское Войско" в подданство,
то они (козаки) пойдут отбивать у Поляков и другие города, в которых бы жили одни
православные христиане.
.
333
Этот совет козакоманы называют практическим; но Пушкин отвечал козацкому
практику честно, что это дело, скрытое от людей, не скроется от очес всевышнего Бога,
пред которым такой поступок будет так а$е грешен, как и явное нарушение мира. А
пусть лучше козаки пошлют своих послов в Польшу и Литву к панам-раде уговорить
их, чтоб они, вместе с козаками, избрали своим королем русского государя, и послали
бы о том к великому государю своих великих пословъ^ а если у них король уже избран,
то они домирились бы с козаками на том, чтобы Запорожскому Войску быть в
подданстве великого государя без нарушения вечного мира между Польшей и Россией;
и если они на это согласятся, тогда государь примет Козаков под свою высокую руку.
Таким ответом боярин Пушкин обезоружил полковника Мужиловского и разрушил
дерзкие рассчеты Хмельницкого на московского самодержца. Козацкому послу надобно
было ретироваться из Москвы ни с чем,—тем больше, что его посольская свита заявила
Москве, каких прекрасных людей предлагал ей в сообщники практических действий
свидетельствующийся Богом разбойник. Ночью 24 февраля эта свита взбунтовалась, и
хотела избить представителя Еозацкого Народа; но он бежал к стоявшим на одном еь
ними подворье Грекам. В своей челобитной царю Мужиловский писал, что хотя ему и
предоставлено но козацким правам наказывать „подданных своихъ" чем угодно,
однакож не хочет он их наказывать, потому что они буянили от пьянства, и просил
уменьшить им отпуск напитков на половину, что и было исполнено.
16 марта Мужиловского отпустили обратно в Малороссию, дав ему небольшое
государево жалованье*), и вместе с ним отправили дворянина Григория Унковского да
подъячего Семена Домашнева для переговоров с Хмельницким о государевых делах.
