подъячего Семена Домашнева для переговоров с Хмельницким о государевых делах.
Не такой награды ждал Мужиловский. На выезде из Москвы он, с досады, „говорил
про Московское Государство непригожия слова: что в Московском Государстве правды
ни в чем нетъ". Царь послал ему в догонку выговор, который должен был учинить
Унковсвий. Послы ехали так быстро, что гонец с выгово-
*) Атлас гладкий, сукно багрец, сорок соболей в 50 р. и денег 30 р. Козакам,
бывшим с вим: 5 человекам по сукну доброму и по 10 р., денег людям его пяти же
человекам по 5 р. человеку. Из них оказались один пасынок Мужиловского, а другой
племянник, и им было дано по 10 р., по сукну доброму да по паре соболей, в 3 р. пара.
334
.
ром настиг их только в Переяславле. Мужиловский оправдывался так: „Государеву
милость к себе и жалованье я помню; гетману и полковникам и всему Войску
Запорожскому хвалить буду; а про Московское Государство ни с кем никаких
непригожих слов не говорил, разве в пьянстве чтб молвил, и то не хитростью, по
иноземному обычаю, (а потому) что государевою милостью и жалованьем поехал с
Москвы пьянъ*.
Патриарх Паисий остался в Москве. Но его проект завоевания Гроба Господня
нимало не заохотил Тишайшего из Государей к недостойной сделке с губительнейшим
из разбойников. Тем не менее дело, начатое патриархом Феофаном и поколебленное
митрополитом Могилою, было им возобновлено настолько, насколько допускал это
характер козацкой войны. Что вопрос о древнем русском благочестии стоял теперь на
прежнем, до-могилинском, пути своем, видно и из отзыва ^Мужиловского в Москве о
приятеле и должнике Петра Могилы, Адаме Киселе,—отзыва, напоминающего
показание литовского канцлера об униятетве Киселя. Конфидент Хмельницкого,
прежде всего, сообщил думным дьякам Болошенпиову да Алмазу Иванову,—что Кисе
иь— уният, а не истинный христианин; что он пытался устроить в Киеве такое патриар
шество, какое существует в Москве, но не решился на это, опасаясь, что вселенские
патриархи и все православные христиане не позволят ему сделать этого, тем более что
патриарха он хотел получить из рук папы.
До приезда Паисия в Москву, царь Алексей Михайлович посылал к панам,
изображавшим собою Польское государство, думного дьяка Кунакова „навистить ихъ“
и объявить, что „царь явился к Речи Посполитий милостию своею: писал к атаману
козацкому к Богдану Хмельницкому и ко всему Войску Запорожскому о добром и
великом деле, о успокоенье нынешния войны, чтоб кровь христианская унялась*. Когда
же новый король, Ян Казпмир, уведомил царя о своем восшествии на престол,—в
ответной царской грамоте послышалась нота суровая. Грамота заканчивалась такими
словами:
„А что к нам, великому государю, к нашему царскому вели • честву, вы, брат наш,
ваше королевское величество, в той же грамоте писали: брата своего высокославные
памяти, паяенейшего u великого князя литовского, его королевское величество,
великим светилом христианства, (что он) просветивши весь свет, преселился до веку
святых небесных обителей, в вечную хвалу,—и
ОТПАДЕНИЕ. МАЛОРОССП ОТ Д0ЛЫПИ.
335
так было писать непристойно, потому что в той грамоте написано превыше
человека. Одно светило всему — праведное солнце Христос, Бог наш, творец свету,
небу и земли: той просвещает вся человеке.
Но перемена в благоволении царя Алексея Михайловича к Польше произошла не от
одной безтактной и хвастливой грамоты Яна Казимира. Царский „гонецъ* Кунаков, по
возвращении в Москву, представил своему государю обширную записку о „Черкаской
войне*. Черкасская война интересовала православную Москву крепко. Кунакову было
поручено разведать о пей и в дороге, и в обеих польских столицах вместе со всем тем,
„чтй нужно Московскому Государству*. Б начале своего посольства, Кунаков
„вестовым письмом по литоре* донес царю, как мы уже знаем, что Богдан
Хмельницкий, под видом войны из-за унии, мстил панам за свои личные обиды; но
через два месяца старательных разведок представил дело совсем в другом виде,—
представил то? „что нужно Московскому Государству*.
„Запорожским де Черкасомъ* (писал он) „наперед того за многие лета от Ляхов *) и
от унеят (было) утесненье большое веру благочестивую христианскую у них ломали, и
церкви Божьи печатали, и многие благочестивые церкви привернули в упею, и самих
Черкас побивали, и жон и детей и животы у них отымали, и всякое насильство и
розоренъе им чинили. Да Черкасом же де, сверх того, было розоренье от Жидов,
которые держали в их местех от панов аренды. И те де Жиды их, Черкас грабили и
наругались над ними всячески. Только который Черкашенин укурит вина, или сварит
пиво или мед, не явясь Жидом, или против Жида учнет говорить не сняв шапки, и
Жиды де за то, сприметываяся с ними за поемех, их грабили и разоряли, животы их
отымали, и жен и детей в работу имали насильством. Да и сами де паны у Черкас у
многих поймали жены и дети, и животы, и многое им наруганье и разоренье учинили*.
За такия кривды (пересказывал слышанное в православном народе Кунаков) козаки
жаловались'королю Владиславу. „И призвавъ
*) Под словом Жяхи разумели Русские люди панов, совратившихся в католичество,
протестанство и в униатский папизм, (так называемую римскую веру). Коренных
Полону сов называли в Москве Поляками. От этого, в тогдашних письменах
встречаются такия выражения: ^пришли Ляхи и Поляки*.
336
.
де Владислав король Богдана Хмельницкого *) и Черкас челобитчиков в покоевые
хоромы, и говорил им, что санатари его вдались в свою волю, панство его нустошат, а
его мало слушают, й отписав де Владислав король саблю, дал Богдану Хмельницкому и
сказал: то де ему королевской знак: имеют они при боках своих сабли, и они б тем
своим обидииком не поддавались, и кривды их МСТИЛИ им саблями; и как время
дойдет, и они б на поганцов и на его королевских непослушников были во всей его
королевской воле*.
В таком духе была составлена вся записка. Хотя в ней не было ни инквизиционных
сцен, какими приправляют свои повествования малорусские летописцы, ни жидовских
ругательств над религиозными обрядами, изобретенных козацкими кобзарями, но и
того было довольно, что козаки воевали за православную веру и были призваны
королем к усмирению непослушников его. Не король, стало быть, посылал войско на
Хмельницкого за реку Рось да за речку Тясмив: это делали „санатарп*, что вдались в
свою волю, что пустошили государство и мало слушали короля. Хмельницкий был не
буптовщик, а пособник своего государя в защите притесняемой папистами веры, в
защите его царственности. Кунаков пересказывал похождения Хмельницкого в том
виде, в каком они вошли в летописи и в монографии, от неизвестного сочинителя
мурованного столба и медного быка до всем известного Костомарова включительно.
„Когда Ляхи и погонщики* (посланные в погоню) „съехали в поле Богдана
Хмельницкого, и Богдан де послал к ним от себя Черкас двух человек, и велел им
говорить: для чего они па них, товарышей и на единокровных, паче ж на единоверных,
вооружились? а у них де идет не о себе, а о благочестивой християнской вере, и они де
погонщики есть ли на благочестивую христианскую веру восстали сопча, и они Богу
ответ дадут, а Бог де и товарыщи их против их и единокровных и единоверных своих
товарищей сабель не подымают. II Черкасы де погонщики Ляхов переймали, а которые
противились, и тех побили. И Богдан де принял их к себе, п многие у них речи были со
слезами о вере христианской*.
*) Кунаков имя Хмельницкого писал сперва чрез я>, а потом стал писать чрез е, по
малорусски.
.
357
Если Хмельницкий заставил большинство польскорусских панов приписывать
козацкий бунт украинским землевладельцам, то его краковские и варшавские
пособники без труда могли уверить цар ского гонца, что козакам „идет не о себе, а о
благочестивой христианской вере*, о которой „многие-у них речи были со слезами*. А
что Кунаков находился под влиянием тайных и явных хмельничап, это всего яснее
видно из его пересказа о призыве Татар.
„И Богдан Хмельницкий с татарскими мурзы договорились и укрепились на том,
что ясыръ* (под которым, очевидно, разумеются здесь только военнопленные) „имать
Татарам, а лошади и животину дуванить пополам, а скарб и животы — Черкасом. И тем
Богдан Хмельницкий обоих людей от ссоры уберегъ*.
О взаимных отношениях сословий и властей Кунаков докладывал царю так, как
