я присутствовал. Ты в этом не разбираешься, а ведь все фотографы, и даже лучшие из них, страдают смешными маниями; хорошим они находят портрет, где отображены и даже преувеличены все бородавки и морщины, все недостатки лица и вся его заурядность; чем ЖЕСТЧЕ портрет, тем более они довольны. <…> Однако не только в Париже умеют делать то, что я хочу, то есть точный портрет, но с легкой
размытостью рисунка. Так давай об этом подумаем?
Бодлер сформулировал как нельзя лучше свое представление о художественной фотографии. Ему известны обычные недостатки портретов: жесткие линии, зловещая чернота, резкий контраст, выступающие вперед носы, колени и кисти рук. Удачная фотография обретает мягкость рисунка, уходит от грубого реализма и чеканной твердости. Он мечтает о смягченном портрете матери, слегка размытом – но не за счет движения камеры при съемке, а за счет нужной фокусировки.
А Бодлер был фотогеничным. Он отлично позировал Надару и Каржá, и, как ни парадоксально, мы располагаем полутора десятками замечательных фотографий этого хулителя фотографии, а стихи Бодлера для всякого сегодняшнего читателя неотделимы от его известных фотопортретов.
Вот человек, на обязанности которого лежит собирать дневные отбросы столицы. Всё, что было извергнуто огромным городом, всё, что было потеряно, выброшено, разбито, – всё это он тщательно сортирует, собирает. Он роется в остатках развратных кутежей, в свалке всевозможной дряни. Он всматривается, производит искусный отбор; он собирает, как скупец, сокровища – всякие нечистоты, которые, вновь побывав между челюстями божественной Промышленности, станут предметами потребления или наслаждения. [143]
Июльская монархия и Вторая империя – это золотой век тряпичников. Тряпичник был социальным типом, легендарной фигурой, неизменным персонажем Физиологий и Новых картин Парижа, в изобилии производившихся печатным станком. Литература превратила его в философа сродни Диогену, в свободного и беззаботного мечтателя, забывая, что этот посредник между тружениками и деклассированными элементами часто оказывался и подонком, и шпиком. Тряпичник, роющийся в нечистотах, сваленных на углу возле массивных каменных тумб, которые защищали в старом Париже фасады на улицах без тротуара, – с заплечной корзиной из ивовых прутьев, на арго звавшейся кабриолетом, или ивовой шалью [144], с крюком, который по своей форме именовался семеркой, и с фонарем, на котором красовался регистрационный номер, – этот тряпичник появляется на зарисовках Домье, Гаварни и Травьеса. Бодлер увязывается за тряпичником в Искусственном рае, описывая радости винопития; он идет за ним на биржу тряпичников, что на улице Муфтар:
Вот идет он при смутном свете трепещущих от ночного ветра фонарей, вверх по извилистой улице холма Св. Женевьевы, сплошь заселенной беднотой. Он покрыт своей рогожной накидкой, с крючком, изображающим цифру семь. Он идет, покачивая головою, спотыкаясь о камни мостовой, совсем как юные поэты, слоняющиеся целые дни по улицам и подыскивающие рифмы. Он говорит сам с собою; он изливает душу в холодный, сумрачный воздух ночи. Это великолепный монолог, по сравнению с которым покажутся жалкими самые чувствительные трагедии. [145]
Тряпье и старая бумага служили для производства новой бумаги и картона; из костей получали костяной уголь и фосфор для спичек; битое стекло переплавлялось; гвозди отправлялись в металлолом; содранные с дохлых кошек и собак шкуры попадали в лавку старьевщика; волосы становились косами и шиньонами щеголих; старые башмаки пригождались в работе сапожников. «В дело идет всё», – заключал в своем словаре Пьер Ларусс, вплоть до консервных банок из-под сардин, превращенных в детские игрушки: свистульки или солдатиков. «Забытым счетам», «складу старинных дел, романсов позабытых, записок» из второго Сплина уготована судьба очутиться на бумажной фабрике, тогда как «кудрям, расписками обвитым» прямая дорога к мастеру по изготовлению париков.
Там, где прошел тряпичник, оставалась лишь грязь, которой так много в Парижских картинах из Цветов зла 1861 года – например, в Лебеде «негритянка, больная чахоткой», бредет сквозь «слякоть и смрад», затем в Семи стариках первый из них вязнет в грязном снежном месиве, а в Плаванье старый бродяга тоже топчется в грязи [146].
Однако эта грязь отличалась от нашей: то была не просто смесь песка и воды, а органическая грязь ушедшей эпохи, так называемые парижские нечистоты, и будь она черной или с прозеленью, то была мешанина из отбросов, наваленных возле каменных тумб или в сточные канавы; той грязью занимались мусорщики [147]; то был навозец, который проходившие после тряпичников навозники продавали зеленщикам в Аржантее, а те удобряли им спаржу.
Как раз в такое месиво нечистот свалился венок поэта, когда он переходил бульвар в стихотворении в прозе Утрата ореола. Наиболее известный пример того времени, связанный с игрой противоположностей золота и грязи [148], королевской власти и отбросов, датируется 26 февраля 1848 года, разгаром революции: во время бесплатного представления мелодрамы Парижский тряпичник Феликса Пиа (депутата от монтаньяров Второй республики, затем сосланного, коммунара в дни Коммуны, после ее падения бежавшего), в сцене, где игравший роль тряпичника Фредерик Леметр вытряхивает корзину, чтобы разобрать свое добро, «среди мусора, добытого во время ночной охоты, мелькает корона», по словам Пьера Ларусса, «к величайшей радости народа, трепетавшего от недавней победы».
А еще это то самое месиво, которое поэт, в Искусственном рае уподобленный тряпичнику, превращает в Цветы зла: «Я грязи замесил и выработал злато». В письме 1855 года Гюго утешал Поля Мериса после того, как его драма Париж подверглась нападкам имперского режима: «Терпение, друг мой, ведь ничто не пропало, золото и в грязи отыщется, а империя не сможет замарать эти стихи» [149].
В наброске эпилога к изданию Цветов зла 1861 года Бодлер еще неистовей восклицает, обращаясь к Парижу, «гнусной столице» [150]: «Ты дал мне грязь свою, я выработал злато». И этот стих, который мог бы стать заключительным аккордом Цветов зла, отсылает нас не столько к мифологическому царю Мидасу из Метаморфоз Овидия, сколько к повседневной жизни парижского тряпичника.
29
Причудливое фехтование
В предместье городском, где пряные подарки
Для нас таит порок в замызганной хибарке,
Под солнцем яростным, что, стрелы раскаля,
Хлеба и кровли жжет, столицу и поля,
Один, причуды раб, я отдаюсь прогулкам,
И блестки рифм ищу по грязным закоулкам,
Как по настилу их, бреду по кочкам фраз,
Внезапно стих ловлю, бежавший сотни раз. [151]
Понятно, что тряпичник, наряду с комедиантом или бродячим акробатом, – это «аллегорическое изображение поэта», по
