153. Изысканность, с какой живописец приложил весь свой талант в композиции, его уменье владеть кистью, вся его опытность в способах выражения, – когда требуется завершить сопоставление, – все это не может быть объяснено до мелочей; но первые шаги его науки могут быть намечены легко; без особенного труда вы можете видеть, как однородная большая масса белого противопоставлена суровой массе серого; как лицо ребенка помещено против света, чтобы ни малейшая тень не могла уменьшить блеска, делающего ее, как в арабских сказках, «принцессой, подобной полной луне», как в этом блеске губы и глаза нарисованы густой, яркой краской, между тем как только едва заметному лучу мысли дозволено потревожить спокойствие этих глаз – (глаза терьера были бы достаточно ярки, если бы вы могли их видеть, и сверкали бы постоянно неглубоким огнем, но глаза принцессы думающие, а не сверкающие); как хорошенькая, но не совсем удобная шляпка обрамляет изящное, кроткое личико, представляющее контраст с грубой, лохматой головой собаки; как свободная грация нежного тела покоящейся ноги и круглой шеи сопоставлена с неловко подобранными короткими лапами и стремительным поднятием нетерпеливых плеч менее благородного существа.
154. Рисуя все это, сэр Джошуа обдумывал и видел все, что есть лучшего внутри и во внешности живых существ; все, что есть истинно собачьего и истинно детского в их душе и теле. Абсолютною верностью внешнего вида и внутреннего состояния он владел безукоризненно, но одно ни на минуту не интересовало его, – это их кости.
Вы предполагаете, что при рисовании этой картины все время художника занимала мысль о том, какой вид имеет череп собаки сравнительно с черепом ребенка? Для него же самыми существенными фактами были те, о которых череп не дает никаких понятий, а именно, что у девочки маленький несколько плоский нос, а у собаки он выдается вперед и черный. Вы можете анатомировать всех мертвых собак, доставляемых водами Лондона, и не заметить, как блестит кончик носа терьера, а между тем, как живописец, вы только это и обязаны знать; что же касается до положения и приемов животных, то все четыре доктора, вправлявшие недавно лапу Бестля, после того как он выпрыгнул из окна второго этажа, чтобы облаять волонтеров, не могли указать сэру Джошуа, как изобразить припавшего терьера, готового цапнуть, или как нарисовать руку ребенка, лежащую на его шее в полном, но не бессильном покое.
155. Итак, сэр Джошуа не думал и не заботился об анатомии, рисуя эту картину; ну а если бы он обратил на нее внимание, принесло ли бы это ему вред? Вы легко можете заметить, что конечности ребенка нарисованы не с той точностью, с какой они были бы воспроизведены Мантеньей, Дюрером или Микеланджело. И неужели некоторые из их знаний не содействовали бы совершенству картины? Я могу точно показать вам, какого рода влияние имело бы их знание.
В вашей первоначальной серии я поместил две самые замечательные гравюры Дюрера, герб с черепом и Мадонну, увенчанную ангелами; чтобы яснее показать вам, какие качества имеются и каких недостает в этой последней картине, я увеличил при помощи фотографии голову и поместил ее в вашей справочной серии. Вы найдете, что череп понят превосходно и изящно выгравирован, но что лицо и понято, и выгравировано плохо. Никто из изучавших череп так тщательно, как это сделал Дюрер, не может хорошо нарисовать лица, потому что понятия о костях постоянно неуместно навязываются ему, и, стараясь отделаться или отрешиться от них, он искажает лицо. Там, где черты лица резки и характерны, он может освободиться от впечатления; но при округленных контурах женских лиц он никогда не в состоянии освободиться от мысли о черепе, и даже при своей обычной работе чаще рисует кости и волосы, чем лица.
156. Я мог бы дать вам более определенные, но чрезвычайно неприятные доказательства того вреда, который происходит от слишком основательного знакомства с анатомией человеческого лица, но предпочитаю с этой же целью лучше рассмотреть с вами череп и голову орла, который уже многому научил нас.
Вот легкий эскиз черепа золотого орла. Вам, может быть, захочется иногда сделать этот рисунок отчетливее для уяснения механического расположения костей, окружающих, например, глазные впадины; но не думайте, что, нарисовав это хотя бы миллион раз, вы сумеете, наконец, нарисовать самого орла. Напротив, это почти несомненно воспрепятствует вам заметить главное на голове орла – выступ лба. Главная особенность орлиного глаза заключается в том, что он смотрит вниз. Для защиты глаза от раздражения солнечным светом, он помещен под треугольным навесом, который составляет самую характерную особенность внешнего вида этой птицы. Крючковатым клювом своим он не отличается существенно от попугая, а отличается, повторяю, особенностями глаз. Но этот выступ не отчетлив на черепе, и анатомы так мало обращают на него внимания, что вы можете просмотреть все наиболее совершенные труды по орнитологии, найти в них орлов, нарисованных со всякого рода расчлененными черепами, с когтями, ключицами, грудною костью и зобами, но не найти ни одного бедного сокола, нарисованного с соколиными глазами.
157. Но есть еще и другой чрезвычайно важный пункт на голове орла, хотя и с ним ознакомиться череп не поможет нам. Человеческий череп имеет в трех пунктах существенные погрешности: отсутствие глаз, отсутствие носа и отсутствие губ. В черепе же орла недостает только глаз и губ, потому что у него нет носа достойного упоминания; его клюв есть только продолжение его челюстей; но он имеет губы очень достойные упоминания, которых череп его не проявляет. Недостаток их заметен на человеческом черепе: «Здесь были губы, которые я целовал так часто» [71], – но у орла недостаток их заметен еще более, потому что он отличается от других птиц своим орлиным глазом и своими собачьими или почти собачьими губами; у него мясистый губоцветный рот, с постоянной гримасой на нем.
Так что, если вы будете достаточно внимательно всматриваться не в череп его, а в него самого, то усвоите понятие Эсхила, свойственное греческому духу, – πτηνὸς κύων δαφοινὸς αἰετός [72]; затем, если вам нужно будет узнать, как он пользуется своим клювом, как орудием, отличающимся от зубов собаки, то возьмите рисунок из соколиной охоты Средних веков, и вы увидите, что кусок мяса становится для него тряпкой, вещью легко разрываемой – διαρταµήσει σώµατος µέγα ῥάκος [73]. Точное понятие об этом даст вам сокол, которого я заимствовал из служебника четырнадцатого столетия, пользующегося особенной любовью мистера Кокса.
Теперь просмотрите с начала до конца все ваши книги по естественной истории и удостоверьтесь, найдете ли вы хоть один рисунок, со всей его анатомией, который бы познакомил вас с орлиным глазом, с его губами и особенностями его клюва настолько, чтобы дать вам возможность понять вышеприведенные две строки из Эсхила; затем взгляните на этого греческого орла на монете и пизанского, изваянного из мрамора, и вы уже не станете больше сомневаться, что лучше смотреть на живых птиц, чем резать их на части.
158. Итак, анатомия – предполагаю, что вы признаете теперь то, что я, конечно, докажу вам окончательно, – не поможет нам нарисовать правдивую внешность вещей. Но, может быть, она дает нам более полное понятие об их природе?
Далеко не выполняя этой задачи, изучение анатомии, к нашему злополучию и еще большему унижению, ложно присвоив себе одновременно место и имя искусства и естественной истории, произвело особенно вредное влияние на способность изображать с уважением различные породы животных. Во всех современных книгах по естественной истории вы найдете прекрасные рисунки странных и безобразных животных, рисунков же животных благородных и красивых совсем не найдете, даже и дурно исполненных. По общераспространенному обыкновению, вы найдете, что превосходно нарисованы обезьяны, свиньи, крысы, ласки, лисицы и тому подобные животные, – в особенности же обезьяны, – но не олени, ягнята, лошади и львы. Чем благороднее животное, тем оно изображено хуже, но не от бессилия искусства, а от гораздо более ужасной погрешности, от полнейшего недостатка симпатий к благородным качествам какого-либо животного и от пристрастия к его омерзительным недостаткам. И правило это проведено так последовательно, что великий французский историк Сент-Илер, описывая млекопитающих, выбрал как единственного представителя высшей расы, наиболее животный тип человека, какой только можно найти на свете. Пусть не заглядывают в эту книгу ни девочки, ни юноши, расположенные поверить мне на слово; те же, которые сомневаются, пусть посмотрят на данную им представительницу женского пола.
