формирования собственного стиля в цепях, в борьбе и
преодолении (курсив мой –
К. Б.) поэтики немецкого романтизма, главным образом, Гофмана [Виноградов 1925: 39]. [32]
Виноградов писал это в 1925 году, еще до тотальной идеологизации советского литературоведения. Когда в 1922 году Б. М. Эйхенбаум высказывал мысль о том, что основной пафос молодого Толстого состоял в отрицании романтических клише, как стилистических, так и жанровых, и что все творчество писателя было подчинено задаче разрушения романтической поэтики, в этом не было идеологической установки [Эйхенбаум 1922: 58, 63]. Впоследствии в догматическом советском литературоведении движение от романтизма к реализму традиционно стало рассматриваться как преодоление низшей фазы литературной эволюции с целью достижения высшей ступени.
Советские исследователи усматривали в переходе Пушкина от «южных поэм» начала 1820-х годов к зрелой поэзии 1830-х годов и «реалистической» прозе «преодоление романтизма». Столь же единодушным было мнение о переходе Лермонтова от романтических чувств и страстей, изображенных в ранней поэме «Мцыри», к реализму романа «Герой нашего времени» (1840). Романтизм с его поисками возвышенного и главенством чувств связывался с западным влиянием, тогда как реализм рассматривался как преимущественно русское явление. Таким образом, идея о преодолении западного влияния имела идеологическую подоплеку [33].
В советском литературоведении 1930-1950-х годов Гоголь рассматривался как реалист, сатирик и предшественник критического реализма. Со стороны это выглядело как явное стремление поставить наследие писателя на службу советской идеологии. В статье о «реабилитации» Гоголя в 1950-е годы Роберт Стронг, работавший тогда переводчиком с русского в Библиотеке Конгресса, писал об утилитарном подходе советских литературоведов к гоголевской сатире и о пышном праздновании столетней годовщины со дня смерти Гоголя в 1952 году. Это был новый Гоголь, «воспевающий героические подвиги, прославляющий родину» [Strong 1955: 532]. Стронг также упомянул В. В. Ермилова, который на торжественном заседании в Большом театре выступил с речью о патриотизме Гоголя, о том, что его высоко ценили Маркс, Ленин и Сталин, а Чернышевский считал вдохновителем критического реализма. Человеку, находившемуся по другую сторону «железного занавеса», тенденциозные попытки советских литературоведов «освободить» писателя от любых западных влияний казались более чем странными:
Безусловно, являясь чрезвычайно оригинальным писателем, Гоголь тем не менее был профессиональным литератором и не мог не знать о современных ему тенденциях европейской литературы. Более того, хотя сам Гоголь отдавал предпочтение «классикам» – таким как Гомер, Шекспир, Данте и Сервантес, – в его произведениях отчетливо прослеживаются элементы, восходящие к позднейшим писателям, особенно романтикам. В этой связи можно упомянуть Тика, Гофмана, Метьюрина, Де Квинси, Стерна и Вальтера Скотта [Strong 1955:538].
С этими словами могли бы согласиться многие советские литературоведы, но в те годы в Советском Союзе сравнительное литературоведение было не в почете. Связи с мировой литературой если и рассматривались, то в определенном ключе – для демонстрации превосходства русской литературы над западноевропейской. В книге «Реализм Гоголя» видный ученый Г. А. Гуковский, в начале научной деятельности близкий к формалистам, высказывался о фундаментальных различиях между фантастикой у Гоголя и фантастикой в романтической литературе: «Для романтиков фантастическое – это в принципе непременно нечто более высокое, прекрасное, чем обыденное; для Гоголя фантастическое – это суть самого обыденного. Значит, для романтиков фантастическое (мечта!) предстоит как благо, для Гоголя – как зло, как суть зла» [Гуковский 1959: 274–275]. Гуковский расценивал отрицание Гоголем фантастических принципов немецкого романтизма как стремление к реализму. Работа над этой книгой велась в 1946–1949 годах, а весной 1949 года в рамках кампании против «безродных космополитов» на двухдневном партийном собрании в Ленинградском университете Гуковский вместе с В. М. Жирмунским, Б. М. Эйхенбаумом и М. К. Азадовским был обвинен в «низкопоклонстве перед Западом» и вскоре уволен из Пушкинского Дома. «Буржуазная эстетика» и «идеалистические концепции» этих ученых были объявлены «антипатриотичными и вредными». Все они подверглись гонениям за формалистский подход к литературе [Дружинин 2012:296–300]. В июле 1949 года Гуковский был арестован. Через несколько месяцев он скончался в тюрьме от сердечного приступа. Его книга о Гоголе была опубликована посмертно только в 1959 году.
Линию исследования, намеченную Гуковским, продолжил Ю. В. Манн, считавший, что для повести «Нос» характерно смешение фантастического и реального. Манн отмечает, что у Тоголя нет четкого разграничения между повседневной реальностью и иной, фантастической реальностью, а важнейшими атрибутами гоголевского гротеска служат отход от фантастики и сочетание фантастического стиля с «нефантастическим ходом действия» [Манн 1973:255].
Эту идею Манн развивает в книге «Поэтика Гоголя. Вариации к теме»; исследователь подчеркивает, что в романтической литературе фантастика главным образом связывалась со сверхъестественными силами. В таких случаях рассматриваемое произведение начинается со странного и таинственного происшествия, которое не поддается объяснению. По мере нагнетания таинственности автор открывает читателю, кто является носителем этой фантастической силы, доброй или злой. Даже когда фантастический элемент завуалирован, процесс выявления неизвестной силы все равно происходит, и в некоторых случаях оказывается, что причины событий были естественными. Манн напоминает, что исследователи сопоставляли гоголевский «Нос» с произведениями немецких романтиков – «Необычайными приключениями Петера Шлемиля» Шамиссо и «Приключениями в новогоднюю ночь» Гофмана, «где, во-первых, повествуется о странной потере, об утрате человеком части своего „я“ а во-вторых, возникают мотивы двойничества, соперничества, замещения персонажа его двойником» [Манн 1996: 76] [34].
Один из центральных тезисов книги Манна состоит в том, что Гоголь устраняет носителя фантастического начала (персонифицированное воплощение сверхъестественной силы), и это придает тексту ощущение еще большей таинственности и причудливости. Так, у событий, происходящих в «Носе», нет непосредственного виновника, которого можно было бы преследовать, хотя тема преследования присутствует. Тем самым гоголевская повесть разрушает романтический канон. В первых же строках «Носа» читатель сталкивается с тайной, разгадки которой так и не последует. Даже когда напряжение достигает высшей точки, автор не предлагает читателю никаких подсказок. В финале рассказчику дается возможность объяснить причину произошедших событий, однако он ограничивается лишь тем, что выражает свое недоумение: «Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух щек майора Ковалева» (73).
Иными словами, по мысли Манна, «Нос» отражает влияние на Гоголя принципов романтической литературы в том плане, что повесть представляет собой пародию на сочинения немецких романтиков. Как показывает исследователь, в ранних повестях украинского цикла Гоголь отодвигает носителя фантастики в прошлое (в архаическую народную культуру), в то время как в «Носе» идет дальше: полностью удаляет носителя фантастики из повествования. При помощи этого приема
