см. в шестой главе. Наличие ужасной трихины связывает «смешного человека» с одинаково критическими для Раскольникова и Ставрогина моментами, в которых появляется и опасная зараза.
Боже, я недостойна (лат.).
Джеймс описывает некоего Стивена X. Брэдли, пережившего религиозное обращение за день до «смешного человека» (указана дата 2 ноября 1829 года). Этот человек, подобно герою Достоевского, поспешил рассказать другим о своем видении: «После завтрака я пошел к моим соседям на собрание, чтобы говорить там о религии. Накануне этого дня я ни за какие блага не решился бы сделать этого. <…> Теперь никакие деисты и атеисты не смогут поколебать моей веры в Христа» [James 1970: 160–163].
Любопытное совпадение: «Идиот» – произведение, из всех романов в наибольшей степени посвященное визионерскому опыту, – тоже начинается мокрым, туманным утром в конце ноября, когда два главных героя, сидя друг напротив друга (как своего рода двойники), подъезжают на поезде к Петербургу.
Перевод О. В. Моисеенко.
Ненастная ноябрьская ночь порождает для Голядкина двойника – физически знакомого, но чуждого и враждебного душой.
Достоевский затемняет ссылку на дату, давая ее гораздо раньше, в начале X книги («Мальчики»). Тем не менее преобладает такое же использование точного местоположения во времени и месте, чтобы выразить свою противоположность.
Кнапп ясно и успешно осветила, пожалуй, самый трудный аспект описания времени в произведениях Достоевского. См. также ее увлекательный и пространный анализ идей Гельмгольца, Фламмариона и Страхова о времени и космическом пространстве и их значения для Достоевского в работе «Аннигиляция инерции» [Knapp 1966: 186–190]. Встреча Ивана с чертом интерпретируется также в моей книге «Братья Карамазовы: миры романа» [Miller 2008:108–112,118-125]. Я цитирую здесь свою работу, а не многочисленные содержательные анализы этой сцены, предложенные другими исследователями, просто потому, что она имеет косвенное отношение к некоторым представленным в этой главе идеям.
Джеймс обсуждает это в «Религии и неврологии», первой главе «Многообразия религиозного опыта». Его точку зрения, как правило, разделяют те, кто готов всерьез обсуждать воображаемые путешествия и неземных существ. Так, критик Джек Салливан пишет, что неважно, существует ли призрак, «значение имеет только подлинность опыта». М. Р. Джеймс в 1927 г. пишет, предвосхищая известный бахтинский термин: «Неплохо иногда оставлять лазейку [курсив мой. – Р. М.] для естественного объяснения, но я бы сказал так: пусть лазейка будет такой узкой, чтобы не совсем годиться». Как читатели, мы возвращаемся к фантастическим путешествиям, нас тянет ко всему призрачному и потустороннему. На время чтения мы можем превратиться в пластилин в руках поэта, романиста и критика. Даже когда мы пытаемся определить, классифицировать или отбросить фантастический материал, мы продолжаем пугливо желать «контакта с другими мирами» (цит. по: Sullivan 1981: 121, 124]).
Термин «нуминозное» был введен Рудольфом Отто в работе «Идея святого: нерациональный фактор в идее божественного и его отношение к рациональному» (1917). Понятие указывает на чувство, тесно связанное с интеллектом и выражающее иррациональный сверхъестественный страх, удивление и восторг. См. также [Varnado 1981].
Слова «Баллады о старом моряке» Колриджа, вынесенные в эпиграф к этой главе, по мнению Варнадо, кристаллизуют чувство сверхъестественного: «Один, один, совсем один» (пер. Н. С. Гумилева).
В примечаниях 3 и 16 этой главы, а также в самом тексте я привожу некоторые возможные параллели между эпизодом встречи Ивана с чертом и ранней повестью Достоевского «Двойник», о которой он позже писал в «Дневнике писателя». Можно согласиться с Франком, что в последнем романе Достоевский пытался пересмотреть некоторые представления о фантастическом, возникшие у него уже во время написания первых произведений.
Интересно, что слово «гомеопатический» Достоевский использовал в художественном произведении впервые именно в «Двойнике». Там рассказчик описывает «торжественный день»: устраивается бал в честь дня рождения Клары Олсуфьевны, в которую безнадежно влюблен жалкий Голядкин. Рассказчик жалуется читателям, что «перо [его] слабо, вяло и тупо для приличного изображения бала», но потом, разумеется, описывает «смесь красоты, блеска, приличия, веселости, любезной солидности и солидной любезности, резвости, радости, все эти игры и смехи всех этих чиновных дам… с их лилейно-розовыми плечами и личиками, с их воздушными станами, с их резво-игривыми, гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками…» [Достоевский 1:130]. Курсив в слове «гомеопатический» использован переводчиком на английский и отсутствует в русском собрании сочинений Достоевского; мне неизвестно, выделял ли когда-либо сам писатель курсивом это слово в рукописи. Оно позволяет начать анализ феномена двойничества, но, похоже, никак не относится к ногам. Однако оно дает нам ключ к повествовательному голосу романа и наводит на мысль, что сам рассказчик либо необразован, ненадежен, либо – как продолжение самого господина Голядкина – безумен.
Чеслав Милош указывал, что использование Достоевским образов семян, в частности представления о том, что Бог взял семена из разных садов в разных мирах, может свидетельствовать о влиянии Эммануэля Сведенборга, произведения которого Достоевский читал в переводах А. Н. Аксакова. См. [Milosz 1977:120–144]. См. также комментарии к «Братьям Карамазовым» в Полном собрании сочинений Достоевского [Достоевский 15: 401]. Действительно, Милош показывает, что идеи Достоевского о привидениях, его увлечение состоянием между сном и бодрствованием и особенно его интерес к визионерским путешествиям в другие миры могли быть подкреплены чтением Сведенборга. Именно здесь можно исследовать интересную триангуляцию Достоевского, Сведенборга и не Уильяма, а Генри Джеймса-старшего, энергичного пропагандиста Сведенборга. См. [Simon 2003: 16].
Пусть подобное лечится подобным (лат.). Эту фразу придумал в конце 1700-х годов основатель гомеопатии, немецкий врач Самуэль Ганеман.
Интерес Райса к этому событию проистекает из его желания установить возможность того, что неизлечимая болезнь горла могла быть ранним признаком эпилепсии Достоевского, которая характеризовалась, среди прочих симптомов, сильными горловыми спазмами.
Имеется в виду, конечно, эпизод в романе, где Грушенька рассказывает Алеше притчу о злой бабе и луковке. Анализ этой важной истории см. в главе 4.
Я сатана, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
Террас также указывает, что
