заточили как безумца). Записи текущих событий чередуются воспоминаниями о прошлом десяти-двенадцатилетней давности, но все они подчинены одной мысли, одной страсти – найти ответ на вопрос, который Якоб в первый же день хотел задать сестре, но не решился и произнес его про себя: «Эева, скажи, это правда, что Тимо безумен? Каким его гласно признали? Или он время от времени притворяется, чтобы они не посадили его обратно в каземат?» Вопрос этот из буквального, лобового, медицинского, так сказать, углубляясь, наполняясь новым содержанием, постепенно приобретает смысл, как мы увидим дальше, художественно-мировоззренческий.
Итак, в сопровождении фельдъегеря и трех жандармов Тимотеус фон Бок возвращается в свое имение В Выйсику, где, как мы скоро начинаем догадываться, он находится под присмотром управляющего Ламинга, ставшего жандармским осведомителем. Не случайно прелестная дочь Ламинга Риетта задает вопрос автору дневника, действительно ли «господин фон Бок в самом деле безумен». Герой осторожен, он отвечает, как положено по официальной версии. Но сам он тоже в смятении, в растерянности. Якоб обращается к домашнему врачу Тимо, и между ними происходит следующий примечательный разговор, поразительный по прямоте вопросов и уклончивости ответов, напоминающих скорее встречные вопросы.
«– Господин доктор, вы уже основательно ознакомились с состоянием здоровья моего зятя, уверены ли вы в том, что он в каземате, ну… стал безумным?
– Господин Меттик, разве же не в силу этого обстоятельства Его Императорское Величество милостиво освободил господина фон Бока?
– Кхм… А разве не потому – как говорят – наш прежний государь заточил его в крепость, что он уде тогда был безумен?
– А разве это вызывает у вас сомнение?
– Да. Как же в этом случае он мог потерять разум в тюрьме?
– Не хотите ли вы, случайно, спросить об этом у меня?
– Именно. А что по этому поводу полагаете вы?
– Господин Меттик, а вы не считаете, что-кхм-кхм – во всяком случае врачу надлежит от подобных суждений воздерживаться?
– Значит, вы считаете, что он в здравом уме?..
– Господи Боже, что значит в здравом уме?»
Этот встречный вопрос доктора чем-то напоминает саркастические утверждения герценовского доктора Крупова о повальном сумасшествии людей, полагающих себя в здравом уме и нормальности, если так можно сказать, официально признанных сумасшедших. Но именно поэтому, да и потому, что приведенный дальше разговор Тимо с управляющим Ламингом перекликается с аналогичным разговором принца Гамлета с высокородным фискалом Полонием, мы начинаем думать, что герой в безумие явно играет. К этому выводу постепенно склоняется и автор дневника, предлагая своему зятю и его жене бежать за границу, поскольку заточение Тимо в сущности продолжается: мало того, что к нему приставлен надзиратель-фискал, ему еще запрещено покидать пределы своего имения. Начинается подготовка к побегу, которую берет на себя Якоб Меттик. Но это все внешняя интрига, внутренняя проблема не снята. И хотя читатель вместе с автором дневника получил вроде бы (это «вроде бы» стоит подчеркнуть) ответ на вопрос о безумии Тимо, остается второй вопрос, который в тот первый день Якоб так и не решился задать сестре: «Эева, скажи мне, за что они все это с ним сделали?» И постепенно из записанных сегодняшних разговоров, всплывших из прошлого черточек, характеризующих взгляды и поступки интересующего нас человека, перед нами, еще правда несколько туманно, но вырисовывается образ Тимо.
Кто же он таков, Тимотеус фон Бок?
Перечислим поначалу все внешние обстоятельства его жизни. Потомственный и, очевидно, родовитый лифляндский дворянин, участник войны с Наполеоном, храбрый офицер, полковник, вращающийся в высшем петербургском свете, известен своим умом и образованностью (Гёте посвятил ему стихотворение), друг В.А. Жуковского и, наконец… любимец императора Александра I. Тимотеус был приближен императором в эпоху, когда царь еще либеральничал, во всяком случае основание такому предположению дает эпизод из дневника Якоба Меттика: «Было это в Петербурге, в Зимнем дворце, году в четырнадцатом или пятнадцатом… Однажды вечером государь вызвал его к себе и сказал: “Тимотеус Бок, я долгое время наблюдал за тобой. И я пришел к заключению: ты из тех людей, в чьей поддержке я нуждаюсь. И к которым я предъявляю особенно большие требования. Ты – один из таких, немногих. Пойдем со мной!” Он взял Тимо под руку и повел его в какую-то прилегающую к его личным покоям часовню. Там на аналое между горящими свечами лежала Библия. Император сказал: “Тимотеус Бок…”, он даже сказал: положи руку на Священное писание и поклянись мне, что всегда и во всем будешь говорить мне чистую правду, то есть от чистого сердца все, что ты на самом деле думаешь. Как тогда, когда я спрошу тебя, так и тогда, когда сам сочтешь это нужным».
И Тимо дал императору клятву.
Итак, говорить правду, когда сочтешь это нужным… Любимец и почти друг самого императора… Но дальше началось для общества нечто непонятное: фон Бок отказался вдруг от чина флигель-адъютанта (совсем как в «Горе от ума»: «чин следовал ему: он службу вдруг оставил»), отказался от брака с Нарышкиной, по слухам, незаконной дочерью императора, женился на эстонской крестьянке, а потом совершил нечто такое, за что Александр, объявив его безумцем, без суда и следствия заточил в Шлиссельбург. Из императорского любимца он внезапно превратился в императорского безумца.
Из крепости его выпустил Николай I. Возможен ли такой жест со стороны императора, казнившего декабристов? Возможен вполне, тот же Николай вызвал из ссылки Пушкина. Но это вовсе не значило, что Тимо прощен. Николай оставил то же определение – «безумен» и заменил Шлиссельбург ссылкой под неусыпным наблюдением за делами и идеями фон Бока, за всем, что он пишет. Даже неопубликованное, даже не нашедшее читателя, свободное слово в условиях самодержавно-рабского государства кажется преступлением, равнозначным делу.
Итак, что же он такое сделал, или написал, этот Тимотеус фон Бок? Среди родственников Тимо ходили слухи, что он попал в крепость за какое-то дерзкое письмо императору. Но они были уверены, что «это письмо, несмотря на все его свободомыслие, было рыцарским по форме и благородным по содержанию». Весь вопрос, однако, в том, как понимать рыцарство. Якоб Меттик вспоминает в своим дневнике, что тема рыцарства всегда была излюбленной темой его зятя, утверждавшего, что рыцарство «несомненно являет собой высшее духовное достижение Средних веков. И нашему прибалтийскому дворянству совершенно не за что краснеть. Именно оно в весьма чистом виде представляло этот дух еще долго после того, как в остальной Европе он был вытеснен иными идеалами…» Чтобы оценить исторический, а затем и поэтический смысл высказывания Тимо, надо вспомнить, что в 20-е годы XIX века прибалтийская или «ливонская» тема стала весьма актуальной для части свободолюбивого русского дворянства, пытавшегося увидеть в рыцарстве, остатки которого еще чувствовались в Прибалтике,
