романтический идеал сильной, благородной, свободолюбивой личности. Так что слова Тимо находятся в русле определенной преддекабристской традиции. Не случайно он говорил о свободе, чести и достоинстве рыцарства как первом этапе в развитии этих качеств во всем народе и обращался с упреком как бы идеального рыцарства к реальному прибалтийскому дворянству: «Тем не менее, господа, взглянем однажды правде в глаза: это наше блестящее было и остается обращенным только вовнутрь! Оно – лишь для самого себя или для достойных быть равными? А по отношению к стоящим ниже нас мы совершали и продолжаем совершать самые чудовищные мерзости».
Но зададимся вопросом, а походило ли в свое время идеализированное странствующее рыцарство, изображенное в романах, которые так пленили ламанчского идальго, на реально существовавший институт рыцарства? С уверенностью можно сказать, что это не так. Но разве помешало это Дон Кихоту взять копье, взгромоздиться на Росинанта и отправиться выпрямлять кривду, защищать обиженных и карать злых? Все дело здесь, видимо, в том, насколько далеко и решительно смеет человек последовать за пленившим его идеалом, не обращая внимания на то, что никто больше не следует его примеру. Но где же ветряные мельницы Тимотеуса фон Бока?
И тут мы от общих рассуждений по поводу героя должны вернуться к последовательному течению сюжета. Якоб, понимая, что опасно в доме поднадзорного держать открыто дневник с такими наблюдениями, заметками и размышлениями, находит для него в своей комнате тайник, где и хранит. И вот однажды, заглянув в этот случайно обнаруженный им тайник поглубже, он находит жесткие и хрупкие, постаревшие листочки, исписанные по-французски почерком Тимо, и после самого беглого просмотра убеждается, что перед ним черновик письма, отправленного Тимо императору, так называемый «меморандум». Выпишем наугад отрывок из этого письма. «Шесть лет тому назад мы проливали кровь и жертвовали имуществом не для того, чтобы сделать Его Величество главой Священного Союза. Мы дрались потому, что иначе это значило бы отказаться от чувства собственного достоинства и чести. Русский народ спас Россию и Европу вопреки Его Величеству… Мы не потерпим, чтобы Его Величество, которому подлежит за все, в том числе и за повседневный хлеб, благодарить великодушие народа, обращался со всем народом так, как его отец имел обыкновение обращаться с отдельными людьми… Итак, дворянство требует созвать всеобщее учредительное собрание. Оно требует это для того, чтобы вместе с другими сословиями издать необходимые законы. Ибо законов у нас еще нет. Указы, издаваемые то тираном, то помешанным, то истопником фаворитки, то комедианткой, то турецким брадобреем, то курляндским псарем, то Аракчеевым, то Розенкампфом, – это не законы… Такая система есть не что иное, как анархия. Это право сильного, где нет моральных обязательств и где живут, следуя принципу – лучше убить, чем быть убитым…»
В рецензии нет смысла приводить дальнейшие выдержки из этого текста, он обширен, интересен и занимает примерно двадцать процентов от общего текста романа. Достаточно сказать, и это будет понятно русскому читателю, что многие мысли из него напоминают мрачные и жестокие инвективы Чаадаева из его знаменитого «философического письма», опубликованного в 1836 г. И не случайна историческая параллель: император Николай объявляет Чаадаева сумасшедшим. Однако письмо Чаадаева опубликовано, поэтому его объявляют безумным тоже публично, «меморандум» фон Бока Александр получил лично, как рыцарь от рыцаря, и делает своего конфидента секретным безумцем. Что-то, а карать самодержавие умело.
Но это – сюжетное и историческое сообщение о поступке фон Бока. Существует же еще и поэтическая, нравственная проблема. Как расценить с точки зрения обычного, нормального, здравого подданного Российской империи поступок Тимотеуса фон Бока? Ведь он думал то, о чем лучше было не думать, и более того, он не только говорил то, что думал, он это записал, а записав, отправил императору. И самое интересное, что Якоб Меттик, переписывая его слова, понимает в какой-то момент, что все это он и сам слышал и думал, но не дал себе воли додумать до конца – все равно бессмысленно, ничего не исправишь, только себе повредишь. Как же определить поступок его зятя, сказавшего императору в лицо, что он думает о нем и его государстве? И вот после каждой выписки из «меморандума» он записывает свои впечатления, пока, после очередных страниц, не приходит к следующему заключению, парадоксально совпадающему с императорским: «Господи, невозможно считать человека в здравом уме, если он пишет императору, что все его министры развратники и негодяи… Хорошо, пусть все это как угодно обосновано, но чтобы об этом объявлять гласно, чтобы в написанном виде швырнуть в лицо императору, для этого действительно нужно быть безумным». Заметим, что пишет этот человек, не осуждающий Тимо, а уважающий и где-то даже втайне от самого себя обожающий его. И тем не менее человек, осмелившийся реализовать себя и высказать то, что его мучило, пренебрегший бытом ради бытия, а точнее сказать, жизнью ради жития, кажется и вправду безумцем. Зачем ему это было надо? Казалось бы, мог и промолчать.
Но – не мог. Как не мог усидеть дома Дон Кихот, хотя никто его об этом не просил. Вот здесь и проходит грань между так называемыми «типическими представителями своего времени» и людьми, прорывающими историю. Вспомним, что декабриста Лунина именовали Дон Кихотом, что выступление Чаадаева среди общих восторженных похвал и вправду было расценено как безумное, наконец, единственный трагический литературный герой тех лет Чацкий тоже объявляется обществом безумным за то, что бежит от сонного существования и говорит об этом вслух. Характерно замечание И.А. Гончарова, что «Чацкий как личность несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те – паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает новый век – и в этом все его значение и весь “ум”».
Писать о таких людях трудно, почти невозможно. Либо образ должен нести автобиографические черты, не внешние, а психологического настроя, душевной устремленности (Чацкий – Грибоедов), либо быть подлинной автобиографией (протопоп Аввакум), либо необходимо значительное временное расстояние, чтобы можно было осмыслить явление такого человека и понять его хотя бы в контексте исторического романа. В этом смысле для всех этих деятелей неким идеальным прообразом является уже поминавшийся нами Дон Кихот. Высокое безумие ламанчского рыцаря как бы осеняет безумие лифляндского дворянина.
Для здравого ума Якоба Меттика ясно во всяком случае, что жизнь в Российской империи немыслима для Тимо. Более того, сам Тимо начинает сомневаться в своем душевном здоровье и соглашается бежать за границу. Все готово, утром они должны быть на корабле, но в последний момент Тимо
