исканий —
обнаружение таких путей сопряжения личного и всеобщего, которые не ущемляли бы первого и органично предполагали бы второе.
«Я один, — размышлял он в дневнике позднего периода творчества, — а людей так ужасно, бесконечно много <…> И сознание этого одиночества и потребности общения со всеми людьми и невозможности этого общения достаточно для того, чтобы сойти с ума. Одно спасение — сознание внутреннего через Бога, общения со всеми ими» (52, 64).
Непрост был этот путь к единению себя с окружающими людьми и миром. Только тот, кто обладал столь мощным диапазоном сомнений, кто владел тайной проникновения в «бездны души», мог сказать:
«Величайшее чувство Я и ужаснейшее» (53, 360).
Собственно, жизнь Толстого — это акт самосотворения, путь решения проблемы «Я и мое место в мире» через единство «Я» и мира. Личный опыт вырастал в универсум жизни духа.
Базисом этого универсума была данная от рождения и развитая в ходе воспитания повышенная восприимчивость мира. Важно все: фантастическая память на жизненные ситуации, детализация увиденного; богатство цветовой гаммы восприятия мира, способность в рисунке передать характер героя; чуткость к чужому слову, умение закрепить его в своем сознании, а потом вложить в уста того или иного героя; музыкальность (он свободно играл первые 16 сонат Бетховена), которая определила музыку его прозы; пронзительная чувствительность, особенно сказывавшаяся в общении с людьми бедными и униженными и дающая о себе знать в каждом его произведении; острота в ощущении мощи плоти и ее тленности, обреченности на гибель. Об особой восприимчивости Толстого блистательно рассказал Иван Бунин в своей книге «Освобождение Толстого». Кстати, одно из лучших, что написано о русском гении.
Повышенная восприимчивость мира выковывалась у Толстого в формы социальной отзывчивости («…жить надо всегда так, как будто рядом в комнате умирает любимый ребенок…») и веротерпимости, непротивления злу насилием.
Одна из сложных задач современной педагогики — соотнести субъективные чувства ребенка с объективным восприятием мира; не нарушив индивидуальной неповторимости сенсорной природы ребенка, развить ее, не создав при этом представление о мире как о всемирной помойке или серой бетонной стене, по которой ползает тарантул.
Развитию инструментария восприимчивости мира человечество уделяло много внимания. Вот только современная школа мало что использует из наработанного человечеством.
II. «ЧИСТОТА НРАВСТВЕННОГО ЧУВСТВА»
Это «первообраз гармонии», который еще не разрушен в раннем детстве. Это рай до искушения человека дьяволом.
«Чистота нравственного чувства» — редкий дар. Толстой обладал им. Он совершил, как говорил И. С. Тургенев о нем, 80 тысяч лье вокруг себя самого, знал правду о мире и душе человека. Никогда не был сентиментальным. Напротив, как художнику ему были присущи суровость и сдержанность. Ведомы были ему соблазны плоти, тщеславия, гордыни. Падал и воскресал. Знал силу покаяния и прощения. Грехи и соблазны жизни не миновали его, но и в старости он оставался по сути все тем же Левочкой, который с детства был склонен к слезам, в котором неиссякаема была потребность любить и быть любимым.
Он и в старости смотрел на мир такими же чистыми глазами, как и в детстве. В 90-томном собрании его сочинений каждая строка соизмерена чистотой нравственного чувства.
«У ребенка, — утверждал Толстой в 71 год, — есть смутное и верное представление о цели этой жизни, которую он видит в счастии, достигаемым любовным общением людей» (72, 265).
В прологе «Воскресения» радовались весне птицы, насекомые, дети — все, кроме взрослых. Нехлюдов, осознав свою вину перед Масловой, думает: «Да, увижу ее и буду просить ее простить меня. Да, буду просить прощенья, как дети просят» (32, 103). Пройдя по дорогам страданий, он неожиданно для себя открывает смысл евангельских слов: «Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном» (32, 440; выделено Л. Толстым. — В. Р.).
С обращения человека к ранней поре жизни, когда ему были ведомы горние выси, начинается его второе рождение — рождение духом. Оно не есть повторение пройденного. Оно есть начало новой жизни.
«…Человек в период своего детства делал бессознательно дело Божие. Пробудившись к сознанию, он делает его сознательно» (53, 94).
В ребенке всё есть, только всё это пребывает в скрытом состоянии. Подобно тому, как у Пушкина воспоминание разворачивает свой свиток, подобно этому и вся жизнь человека могла бы быть разворачивающимся процессом самораскрытия. Важно только создать условия для личностного проявления и самовыражения. Все остальное ребенок (а потом и взрослый человек) совершит без сторонних подпорок и внешнего вмешательства.
Парадигма условий задана самой сущностью жизни, где каждое разумное существо наделено потребностью любить и быть любимым, ибо никому не хочется, чтобы его унижали, чтобы на него кричали, чтобы изо дня в день совершали над ним насилие.
Суть жизни в созидании, а не в разрушении, отсюда, считал Толстой, «добро неизмеримо сильнее зла». Разрушить легче, чем создать. Созидание — долгий процесс, но именно он и есть непреложный закон живой жизни, ее внутренняя сила, ее ни на минуту не исчезающая энергия. Это не «энергия заблуждения» (Л. Толстой), дающая о себе знать в момент творческого вдохновения, а энергия изначальной доброты человека, в разных пропорциях в нем представленная.
Созидание себя самого по законам живой жизни, лежащим в сердце каждого человека, а не навязываемым извне кем-то и как-то, проявление разума, согретого сердцем, заложенная в ребенке «чистота нравственного чувства» — это и есть припоминание будущего, обнаружение, а подчас мистическое ощущение космической целесообразности и взаимоответственности.
Задача педагогики в том, чтобы помочь ребенку, независимо от его задатков, ощутить в себе потребность к добру.
Человек, подобно героям толстовских произведений, рано или поздно задумывается над тем, что есть он, окружающий его мир, каково его место в нем, есть ли бессмертие души или только тлен после смерти. Ни гений, ни простой смертный не миновали этих вопросов, и духовная сущность человека такова, что без поиска ответов на них он рассыпается, утрачивает стимулы жизни, энергия оборачивается безволием и безумием.
Тоска по иной, более совершенной и счастливой жизни — это все то же томление по раю, когда человек не знал греха, но это и воспоминание о будущем.
Толстой был одним из первооткрывателей сложной и противоречивой природы человека, который в себе-то далеко не всегда в состоянии разобраться. А вокруг него, если вспомнить слова Толстого, «бесконечный океан добра и зла», и многим людям кажется, что зла в жизни больше. К сожалению, общество делает крайне мало, чтобы так не казалось. Доминируют в реальной действительности ханжество, ложь, разврат, претенциозное мещанство, войны, насилие, на каждом шагу унижение человеческого достоинства. И все это скрывается часто под
