известной недоговоренности, обе картины заставляют вспомнить «Затруднительное предложение» Ватто, где удаляющаяся пара оставляет за собой неразрешимый треугольник. Подобные ситуации на каждом шагу встречаются у Ватто, Ланкре, Потера.
И все же, несмотря на то что Сомов вплотную приближается к французскому «галантному жанру» XVIII века, его сюжеты и герои, как мы видели, отличаются особыми качествами. Французские живописцы рисуют современные им сцены — пусть не каждодневно-бытовые. Сомов измышляет свою реальность. Ситуации, рождающиеся в его картинах, намеренно неопределенны: недоговоренность, необязательность намечающегося действия создает некую иллюзорность, призрачность, кукольную неестественность всего происходящего. Здесь мы уже не можем констатировать булыпую фабульность, чем та, которая отличала сомовское «Письмо» от голландских жанров XVII века. Видоизменение, осовременивание французской традиции идет за счет многосмысленности, разновариантности ситуаций, многозначности сюжета.
Отдельную группу произведений мирискусников можно образовать вокруг традиционного мотива купальщиц и добавить к ним своеобразное ответвление — с изображением снятых одежд. Мотив купальщиц восходит к древним временам. Библейские героини Сусанна или Вирсавия особенно увлекали художников XVII столетия. В XVIII веке от традиционных сюжетов, включающих момент купания («Диана и Актеон» Галлбша, «Купание Дианы» Ноэля-Никола Куапеля), художники переходят к немифологическим «купальщицам». В качестве примеров можно привести «Купальщицу» Лемуана, картину Ланкре «Лето», «Купальщиц» Потера. Последнее произведение включает эпизод подглядывания: два юноши из-за плетня смотрят на расположившихся на берегу женщин. Тут же — возле воды — брошены одежды.
Как здесь не вспомнить «Купальню маркизы» Александра Бенуа, выполненную в двух близких друг к другу вариантах в 1906 году! Здесь мы находим и юношу-арапчонка, подглядывающего за своей обнаженной госпожой — в одном варианте еще погружающейся, а в другом уже погруженной вводу, — и брошенные на скамейку одежды. У Ланкре и Потера, пожалуй, больше непосредственной чувственности и простодушия, тогда как Бенуа услаждает себя возможностью всю сцену разыграть, заранее определив правила игры и роли. Площадка, где происходит действие, выгорожена так, что главное событие оказывается в центре картины. Перспективное сокращение боскетов подчеркивает эту центральную ось. Взгляд маркизы, брошенный на зрителя, предусматривает, кроме арапчонка, еще одного подглядывающего. В одном случае владелица прелестной головки, погрузившись в воду, чувствует себя защищенной от любых взглядов. В другом она преодолевает притворное смущение и даже предлагает вам разглядывать себя. Брошенные одежды придают всей сцене еще большую пикантность.
В XVIII веке оставленная одежда являлась непременной принадлежностью купания и, хотя возбуждала некий дополнительный нескромный интерес, благополучно ожидала купальщиц на берегу. У мирискусников снятая с тела одежда становится дополнительным символом обнаженности, хранит тепло недавних соприкосновений, старается повернуть мысль зрителя к раздеванию или к предстоящему одеванию. Одна из заставок в «Книге маркизы» Сомова демонстрирует нам поспешно сброшенные одежды скрывшихся за пологом любовников — их чулки, юбки, панталоны, которые на время любовных утех владельцев остаются их заместителями и даже кажутся разодетыми манекенами.
Сравнивая Бенуа или Сомова с их предшественниками, нельзя не прийти к выводу о том, что мирискусники прибегают к большей изощренности, любят разного рода ухищрения, придающие их картинам гротескную галантность. Это второе издание галантного жанра, знаменующее не столько возрождение, сколько маньеризм.
Последнее сравнение, к которому я прибегаю, продиктовано чрезвычайно широким распространением в творчестве мирискусников еще одного мотива. Речь идет о прогулке, которая в условиях ритуального церемониала превращается подчас в торжественное шествие. В старой живописи XVII — XVIII веков этот мотив встречается, хотя и не так часто, как можно было бы предположить. Мы находим его у итальянских живописцев (к примеру, у Сальватора Розы — «Роща философов»), у испанских и фламандских художников, у француза Габриэля де Сент-Обена. Но наиболее последовательный вариант предлагает Ватто в «Отплытии на остров Цитеру». Необходимо вспомнить, какую роль играли прогулки — в том числе и прогулки по паркам — не только в светской, но и в духовной жизни XVII — XVIII столетий. Прогулка — как бы малое путешествие. А XVIII век ведь был веком путешествий.
Все это не могло не отразиться в творчестве мастеров «Мира искусства». Бенуа и Сомов одновременно начали разрабатывать мотив прогулки. Целая серия Бенуа в конце 90-х годов была посвящена этому мотиву «в исполнении» одного из любимых героев художника — Людовика XIV. Затем Бенуа вернулся к пройденному в Версальской серии 1906 года — в знаменитой «Прогулке короля». Сомов, обратившись к этому сюжету в произведениях 1896-1897 годов — «Прогулка после дождя» (1896), «Прогулка верхом» (1897), «Прогулка зимой» (1897), — позже к нему уже не возвращался. Но в середине 1900-х годов его подхватил Лансере — в картине «Императрица Елизавета Петровна в Царском Селе» (1905).
Если сопоставить все то, что сделали мирискусники, с традиционным истолкованием данного сюжета, станет заметным различие, вновь объясняемое разницей «возрастов». Бенуа, Сомов, Лансере воссоздают прошлое с помощью своеобразного зеркала истории, на которое бросает отражение их современность. Разумеется, современность фигурирует не в виде героев или эпизодов, а в качестве идей и представлений. Мирискусники и здесь воспринимают созданные ими сцены не как реальные исторические события, происходившие 150 лет тому назад, а как вымышленную параллель этим событиям. Из опустевшей, обнищавшей стилем действительности они переносятся в некий заповедник красоты, но, любуясь прекрасным церемониалом, все же задыхаются от удушливого терпкого запаха XVIII века. Лишь ирония позволяет им выжить в этом мире и спасает их искусство от бессмысленности.
1987 г.
К вопросу о символизме в русской живописи
Задача данной статьи — в самых общих чертах определить характер символизма в русской живописи конца XIX — начала XX века. Был ли вообще в русской живописи символизм? Если был — то приобрел ли он характер широкого, развитого направления или остался узким движением? Какие художники имеют к нему отношение? Каковы самые общие его особенности? Вот те вопросы, которые здесь поставлены. Именно поставлены, ибо предложить их развернутое решение в настоящей работе автору не представляется возможным.
Символизм как литературное направление исследован достаточно отечественными литературоведами. Однако нельзя прямо перенести определения литературоведов в искусствоведческую практику. Символизм в живописи имеет свою специфику, подлежащую специальному анализу. На Западе написано много книг об этом заметном явлении в мировой истории искусств. В последние годы в Париже, Лондоне и других столицах устраивались выставки символистской живописи; в каталогах печатались статьи, в которых трудно найти такое определение символизма в живописи, какое бы сегодня нас устроило. Тем более что разные варианты толкования символизма нередко значительно отличаются друг от друга.
Далеко не всегда исследователи делают различие между искусством, пользующимся символом, но не принадлежащим символизму как таковому, и искусством, исповедующим символизм
