может быть частью истории. Но это верно только в некоторых случаях - и, следовательно, не является общим признаком ужаса, - и даже в этих случаях это относится только к некоторым персонажам истории, а не к аудитории. То есть, читая о шабаше в "Тайном поклонении" Блэквуда, мы не становимся иерофантами Люцифера. Более того, сам Отто, как можно предположить, не одобрил бы экстраполяцию своей характеристики нуминозного опыта на ужас; по его мнению, страх перед демонами и призраками представляет собой более низкую ступень развития, чем религиозный опыт. Таким образом, попытка объяснить притягательную силу ужаса на основе аналогии с притягательной силой религиозного опыта представляется опасной, поскольку неясно, что аналогия между религиозным опытом и опытом арт-хоррора является достоверной.
Точно так же есть что-то натянутое в гипотезе, что ужасы функционируют как убежище для религиозного чувства в материалистические или позитивистские времена. Ведь религия, даже экстатическая, легко доступна в таких безбожных культурах, как Соединенные Штаты, где в настоящее время процветает жанр ужасов (даже когда президенты увлекаются астрологией). Если религиозный опыт - это то, чего люди действительно хотят, они могут получить его напрямую, без поиска суррогатов вроде фантастики ужасов.
Не кажется полезным и связывать ужас с какими-то атавистическими инстинктами. Допустимо, что образы ужаса могут проистекать из древних предчувствий анимизма и остатков буквального тотемического мышления, соединяющего виды. Однако это, вероятно, объяснимо с культурной точки зрения, не прибегая к понятиям расовой памяти. Более того, если под инстинктом здесь понимается некий инстинктивный страх, то обращение к нему не разрешит парадокс ужаса, поскольку остается предположить, что инстинктивный страх, как и обычный страх, - это то, чего мы обычно хотим избежать.
Конечно, фразы вроде "инстинктивный страх" на самом деле могут быть своего рода сокращением для сложного понятия, что в позитивистской, материалистической, буржуазной культуре, в которой мы оказались, некоторые острые ощущения и страхи, которые были привычны для наших пещерных предков, стали редкостью; и эти ощущения можно в какой-то степени восстановить, потребляя ужастики. Можно сказать, что возбуждение и даже испуг (пусть и эстетический) снимают эмоциональную безвкусицу того, что называется современной жизнью.
В основе этого лежит предположение, что пребывание в эмоциональном состоянии бодрит, и если нам не придется платить за него (как, например, страх обычно требует опасности), то мы будем считать пребывание в этом состоянии достойным. Возможно, правда, что эмоциональные состояния часто бодрят именно таким образом (то есть обеспечивают всплеск адреналина), и что мы будем стремиться к ним именно по этой причине, если не будет риска. И это также может быть правдой, что это является частью причины, по которой фантастика ужасов привлекательна. Но не менее верно и то, что именно поэтому привлекательны приключенческая, романтическая, мелодраматическая и т. д. фантастика. То есть, если дело в том, что пребывание в отстраненном (что бы это ни значило) эмоциональном состоянии - инстинктивном или ином - является частью того, что объясняет нашу тягу к жанру ужасов, это не очень специфическое объяснение, поскольку оно, вероятно, будет играть определенную роль (если вообще будет играть какую-либо объяснительную роль) в объяснении тяги аудитории к любому популярному жанру.
Другой способ объяснить притягательность ужаса - тот, который может быть связан с элементами религиозного повествования, - заключается в том, что ужасные существа - божества и демоны - привлекают нас своей силой. Они вызывают благоговение. С одной стороны, можно сказать, что мы отождествляем себя с монстрами из-за силы, которой они обладают, - возможно, монстры желают фигуры исполнения. В предыдущих разделах этой книги я осторожно относился к понятию идентификации. Тем не менее, этот взгляд можно нейтрально выразить в терминах восхищения. Можно утверждать, что мы настолько восхищаемся силой, которой обладают монстры, что отвращение, которое они вызывают, перевешивает.
Это объяснение очень хорошо подходит к некоторым случаям. В таких фигурах, как Мельмот Странник, Дракула и лорд Рутвен (в романе Джона Полидори "Вампир"), чудовищная сущность соблазнительна, и часть этой соблазнительности связана с ее силой. Но, опять же, зомби в "Ночи живых мертвецов" не соблазнительны, и их неизбежная сила - только количество на их стороне - не вызывает восхищения. Таким образом, объяснение ужасов "восхищением дьяволом" не объясняет жанр в целом. Хотя оно полезно для объяснения аспектов привлекательности некоторых поджанров ужасов, оно не является всеобъемлющим для ужасов в целом.
Психоанализ ужасов
До сих пор в своем обзоре известных попыток объяснить притягательность ужасов я не упоминал психоанализ. А ведь это, несомненно, самое популярное направление для объяснения ужаса в наши дни. Более того, даже если окажется, как я буду утверждать, что психоанализ не дает исчерпывающего объяснения хоррора, психоанализ все же может многое сказать о конкретных произведениях, поджанрах и циклах внутри хоррора, хотя бы потому, что различные психоаналитические мифы, образы и самопонимания25 постоянно и все больше присваивались жанром на протяжении всего двадцатого века. Иными словами, если психоанализ не позволяет создать всеобъемлющую теорию ужасов, то психоаналитические образы часто рефлексируют над произведениями жанра, что, разумеется, делает психоанализ важным для интерпретации конкретных случаев жанра. Иными словами, психоанализ все еще может быть неизбежным при обсуждении жанра - или, точнее, определенных его образцов - независимо от того, предлагает ли он адекватную общую теорию жанра и его притягательной силы.
Нет нужды говорить о том, что существует множество способов, с помощью которых психоанализ использовался или может быть использован для объяснения ужасов. Пространство и, возможно, терпение не позволяют подробно рассмотреть их все или даже значительное их число. Далее я рассмотрю некоторые из наиболее весомых, на мой взгляд, утверждений психоанализа относительно того, что я назвал парадоксом ужаса. И хотя я подозреваю, что они не дают исчерпывающего ответа на поставленные здесь вопросы, я не отрицаю, что в определенных случаях - в конкретных произведениях, поджанрах или циклах - психоаналитические рамки могут дополнить наше понимание рассматриваемого материала. Это будет наиболее бесспорно в тех случаях, когда конкретные примеры ужасов будут отражены психоаналитическими мифами или когда психоаналитическая образность сама по себе сходится со значимыми культурными мифами (а значит, так сказать, совпадает с аналогичными мифами в данных хоррор-фикшнах).
Когда я впервые начал серьезно изучать ужас, меня привлекла психоаналитическая модель объяснения,26 в частности, модель, разработанная Эрнестом Джонсом в книге "О кошмаре". Этот подход показался мне особенно плодотворным, поскольку он был чувствителен к существенной амбивалентности, которую, казалось, несет в себе ужас: притяжение и отталкивание. Таким образом, психоаналитическая модель, разработанная Джонсом, показалась мне особенно подходящей для анализа ужаса, поскольку она с головой окунулась в
