выставке «Золотого руна», на первых «Бубнового валета» и, наконец, на выставках «Ослиного хвоста» и «Мишени». Он тогда получил чрезвычайно широкое распространение, но для художников означал разное. Н. Сапунов и С. Судейкин в общении с примитивизмом испытывали искус эстетизма. Примитивизм оставался для них эстетской игрой, и лишь в редких случаях сквозь нее пробивалась правда народного представления о жизни. Для П. Кузнецова обращение к примитивизму стало лишь частью программного поэтического ориентализма. Н. Крымов с помощью примитива боролся с натурным восприятием природы. Представители «Бубнового валета» — особенно в первые годы — в тяготении к фольклорным основам творчества искали способы воссоздать существенные черты народного художественного мышления. Свои выставки они уподобляли веселым зрелищам и мечтали о своеобразном выставочном балагане (это хорошо показал Г.Г. Поспелов [173]). Наиболее страстно увлекались примитивом М. Ларионов и Н. Гончарова, уже превратившие примитивизм в открытое направление, а вслед за ними — А. Шевченко (теоретик примитивизма), П. Филонов, М. Шагал, К. Малевич. Трое последних, пройдя через примитивизм и выйдя из него, обрели лицо в самостоятельных художественных системах.
В своих программах примитивисты провозглашали ориентацию на отечественные художественные традиции. Наиболее последовательно новую тенденцию выразила Наталия Гончарова, безусловно, ставшая рупором целой группы художников и их вожака Ларионова. Не могу не процитировать в настоящее время уже избитые слова Гончаровой из предисловия к ее собственной выставке:
Искусство моей страны несравненно глубже и значительнее, чем все, что я знаю на Западе (я имею в виду истинное искусство, а не то, что рассаживается нашими утвержденными школами и обществами). Я заново открываю путь на Восток, и по этому пути, уверена я, за мной пойдут многие [174].
Запад, по мнению Гончаровой, был лишь передатчиком давних восточных художественных открытий. Восток вернулся через Запад. Но теперь надобность в промежуточном звене отпала, и пришло время непосредственно обрести первоисточник.
Особенность неопримитивизма заключалась в том, что его представители стремились не к стилизации, не к подражанию народному мастеру, а к выражению существенных сторон народной эстетики. Здесь наиболее показательным примером оказывается творчество Ларионова, который — в соответствии с народной эстетикой — уравнивает важное и неважное, высокое и низменное, доходя в этом до крайности — культивируя принципы заборного рисунка и «казарменной живописи». Кроме того, Ларионов пользуется методом соединения автобиографического и безличного, который характерен для народного творчества и составляет его интересную особенность.
Перечисляя отличительные черты живописи русского неопримитивизма, нельзя не отметить и тенденции к возрождению жанрового начала, заметной в творчестве Ларионова, Гончаровой, Шевченко, Д. Бурлюка, Шагала, Филонова, Малевича рубежа 1900-1910-х годов. В их картинах люди и их действия оказываются в центре внимания. Ларионов неоднократно проводил мысль о необходимости соединения фабулы с живописной формой, о слиянии предметно-объективного начала с живописным. В «Лучизме» он писал:
Первыми, приведшими фабулу к живописной форме, были индусы и персы — их миниатюры отразились на творчестве художника Анри Руссо — первого в современной Европе введшего фабулу в живописную формулу [175].
Ссылка на индусов и персов показательна: Восток для примитивистов всегда оставался родиной истинного искусства, а Россия отождествлялась с Востоком. В их представлении именно культура Азии содержала в себе подлинную первобытность.
Разумеется, я перечислил далеко не все особенности русского живописного неопримитивизма, отметив прежде всего те, которые важны для сопоставления этого направления в русском изобразительном искусстве с некоторыми тенденциями в литературе начала XX века. Я не собираюсь утверждать, что близость поэзии и живописи, о которой пойдет речь, объясняется непременно влиянием художников на поэтов. Скорее всего, здесь сказались и общие веяния времени, и единство культуры, хотя влияние не исключено.
Дело в том, что в общем процессе особенно значительна роль Ларионова, начинавшего свои искания несколько раньше и остальных художников, и многих поэтов. В среде живописцев и поэтов-новаторов он был авторитетной фигурой. Еще в конце 1900-х годов Ларионов подружился с братьями Бурдюками. В 1910-м вместе с Хлебниковым гостил у Бурлюков в знаменитой Чернянке [176]. Тогда, видимо, и произошло знакомство молодого Хлебникова, только что перебравшегося из провинции в столицу, с вожаком живописного неопримитивизма.
Когда в 1912 году футуристы начали издавать свои литографированные книжки, написанные от руки, первыми иллюстраторами стали Ларионов и Гончарова [177]. В дальнейшем примитивисты разошлись с футуристами. Однако в момент становления поэтики футуризма в России влияние ларионовской группы могло иметь место.
Вероятно, в творчестве Гончаровой, Ларионова и их последователей Хлебников нашел подтверждение своим собственным идеям. На такую возможность намекает автор монографии о Хлебникове Степанов [178]. В искусстве Гончаровой поэта могло привлечь прежде всего устремление к национально-историческим истокам. Гончарова была увлечена национальной стариной; она писала натюрморты, ставя в качестве модели старую примитивную скульптуру, а когда создавала многочисленные крестьянские сцены, трактовала своих героев так, что в их угловатой жестикуляции или исступленной окаменелости за современными одеждами проглядывали исторические прообразы.
Хлебников — в поэме «Свет в окопе» и в стихотворении «Каменная баба» — по-своему использовал мотив сопоставления современности с древностью. Хлебникова, как и Гончарову, манит загадка древнего божества, возможность воспринимать его как некий образец, как выражение исконного совершенства. Для характеристики внешнего облика «каменной бабы» он ищет слова, отмеченные высокой и суровой эпичностью:
Стоит с улыбкой неподвижной,
Забытая неведомым отцом,
И на груди ее булыжной
Блестит роса серебряным сосцом.
И для Гончаровой, и для Хлебникова характерен дух мифологизма. Им проникнуты и живописные, и поэтические образы. Правда, каждый выбирает путь, наиболее соответствующий и своему искусству, и индивидуальным свойствам таланта. Хлебников часто создает собственные мифологемы [179], не пользуясь при этом устоявшимися мифологическими мотивами. «Девий бог», «Дети выдры» или «повесть каменного века» «И и Э» — своеобразные мифы, рожденные фантазией современного поэта, преодолевающей, казалось бы, непреодолимые рубежи истории. Гончарова в начале 1910-х годов редко использует подобный способ мифотворчества. Она приобщается к нему позже — скорее под влиянием поэтов и особенно в процессе иллюстрирования футуристических книг, — но в 1914 году создает совершенно самостоятельные мифологические сюжеты в серии литографий «Мистические образы войны». Полные апокалиптического напряжения, они рождены провидческим воображением.
В этой точке сходятся Гончарова, Хлебников и Филонов. Последний особенно близок Хлебникову прямым, а не опосредованным мифологизмом, обращенным к первоисточникам человеческого бытия, какой-то мучительностью рождения образа, впечатляющим поэтическим косноязычием и откровенной профетичностью. Однако при всей типичности для русской культуры начала XX века Филонов дает нам неортодоксальный вариант примитивизма (поэтому я оставляю в стороне
