«Давая оценку Уголовному уложению с точки зрения остро соперничавших в тот период классической и социологической школ, можно сказать, что в этом нормативном акте преобладали идеи классического направления. В то же время влияние концепции социологической школы выразилось в статьях Уголовного уложения о возможности досрочного освобождения осужденных от отбытия наказания в случае “одобрительного их поведения”, об усилении ответственности при совокупности преступлений и при совершении нескольких тождественных или однородных преступных деяний “по привычке к преступной деятельности или вследствие обращения такой деятельности в промысел” и в ряде других норм Уложения»[401].
По мнению ряда дореволюционных криминалистов, Уголовное уложение государственные преступления характеризует более точно, чем прежние законодательные акты[402].
П. Н. Малянтович и Н. К. Муравьев, критически оценивая возможности уголовного закона в сложившейся ситуации в целом, отмечают: «Надлежащая юридическая конструкция возможна лишь в государстве конституционном. Где нет конституции, нет и важнейшего отличительного объекта государственных преступлений. Охрана существующего строя поглощается здесь охраною интересов отдельных лиц»[403].
7.1. Бунт против верховной власти и преступные деяния против священной особы императора и членов императорского дома
В литературе объектом государственных преступлений признавалось самое существование государства, его территориальная целостность и независимость. Государство же воплощается в образе правления и в носителе державной власти, поэтому к бунту – деянию, направленному на «внутреннее бытие» государства, – отнесены посягательства на священную особу царствующего императора как верховного самодержца России, самодержавный и неограниченный образ правления, порядок наследования престола, территориальную целостность России[404]. Именно указанным обстоятельством можно объяснить, что гл. 3 «О бунте против Верховной власти и о преступных деяниях против Священной Особы Императора и членов Императорского дома» Уголовного уложения, судя по ее названию, хотя и ставит на первое место ответственность за бунт, фактически же приоритет отдает обеспечению неприкосновенности государя императора[405]. Согласно ст. 99 Уголовного уложения преступление характеризуется:
1) посягательством на жизнь как самого царствующего императора, так и императрицы, а также наследника престола; деяние совершается умышленно[406], неосторожное же причинение смерти не может признаваться государственным преступлением и подлежит наказанию в зависимости от обстоятельств дела по нормам о преступлениях против личности[407];
2) причинением вреда здоровью независимо от его тяжести;
3) ограничением или лишением свободы, т. е. полным или частичным исключением «возможности движения или возможности распоряжаться собою и своими действиями в том смысле, как это принято и в постановлениях о посягательстве на свободу частных лиц»[408];
4) иным посягательством на телесную неприкосновенность указанных в законе потерпевших;
5) посягательством на низвержение с престола царствующего императора;
6) воспрепятствованием осуществлению отдельных прав верховной власти.
«Виновный в насильственном посягательстве на изменение в России или в какой-либо ее части установленных Законами основными образа правления или порядка наследия престола или на отторжение от России какой-либо ее части наказывается…» (ст. 100 Уголовного уложения). Обнаружение преступления «в самом начале» и отсутствие необходимости принятия особых мер к его подавлению признаются смягчающими обстоятельствами; в этом случае вместо смертной казни назначается срочная каторга[409]. Как и в преступлении, предусмотренном ст. 99 Уголовного уложения, по своей наказуемости покушение приравнивается к оконченному преступлению.
Диспозиция нормы, содержащейся в ст. 100 Уголовного уложения, в дореволюционной литературе признается бланкетной[410]. Вероятно, такое утверждение основано на законодательной формуле – «установленных Законами основными образа правления или порядка наследия престола»[411]. Другими словами, меняется содержание основных законов страны, регулирующих вопросы политического режима, формы правления и государственного устройства, меняется социальная направленность рассматриваемого деяния, а следовательно, и объект преступления.
И. С. Урысон в связи с этим проводил параллель между ст. 100 Уголовного уложения и ст. 87 французского Code penal, «которая начиная с 1810 года последовательно охраняла (без изменения ее текста), под страхом строжайших уголовных кар, и военный цезаризм Наполеона, и Бурбонскую реставрацию, и Июльскую монархию, и Вторую республику, и вторую Империю вплоть до настоящей республики включительно»[412].
«Установленные Законами основными образа правления» – формулировка крайне неконкретная; охватывает ли она все конституционные установления в полном объеме или лишь те из них, которые характеризуют образ правления в узком смысле слова – как основных положений конституции, которые закрепляют строение органов верховной власти? В литературе большинство высказывалось за последнее предположение[413]. В связи с этим такого рода деяния, как, например, нарушение положений о монопольной инициативе монарха об изменении основных законов государства, ответственности министров перед одним Государем, а не перед законодательными учреждениями, о компетенции и способе формирования Государственного совета и т. д., признавались не подпадающими под действие ст. 100 Уголовного уложения (они могут быть уголовно наказуемыми лишь в том случае, если законодатель признает их преступлением sue generis).
Согласно законодательной формулировке преступление, предусмотренное ст. 100 Уголовного уложения, совершается только насильственными действиями. Таким образом, в выборе криминообразующего признака законодатель остался верен традиции; в более ранних нормативных актах бунт, как было показано, также приравнивался к попытке насильственного государственного переворота. По этому признаку мятеж отличается от реформы, осуществленной в установленном законом порядке и соответствующей воле монарха, хотя последняя и может вести к изменению основных начал государственного устройства. В связи со сказанным не признаются преступными всеподданнейшие ходатайства сословных или земских собраний, например, о расширении каких-либо их прав, внесение проектов об изменении существующих условий государственного управления и т. д. Если даже при этом будет допущено превышение предоставленных полномочий или злоупотребление по службе, то и в таком случае деяние не может быть квалифицировано по ст. 100 Уголовного уложения в связи с отсутствием в действиях виновных насилия; они признаются преступлениями по службе.
Все виды деяний могут быть совершены только умышленно, мотив и цель являются факультативными признаками. Поэтому ответственности по рассматриваемой норме подлежат как те, кто преследовал политические цели, в частности перемены государственного строя, так и те, кто принял участие в бунте за денежное вознаграждение или по иным мотивам, рассчитывал на реализацию иных целей.
«Так как существо бунта заключается не в нарушении присяги на верность подданства, а в дерзостной попытке ниспровергнуть существующий государственный строй России, то виновными в бунте могут быть, как это принимает и действующее наше уложение, не только российские подданные, но и иностранцы, пребывающие в России, а при условиях, в общей части указанных, и даже виновные в участии в учинении таких злодеяний за пределами России»[414].
Подстрекательство рабочих и служащих к политической забастовке, самосуду над начальствующими лицами, неисполнению приказов, а также к организации митингов, в том числе вооруженных, не подпадает под действие ст. 100 Уголовного уложения. Все эти акты направлены не против верховной власти России, а против местной власти, к тому же подобного рода деяния не преследуют цели изменения существующего государственного строя. При определенных обстоятельствах они могут быть квалифицированы по другим статьям Уголовного уложения.
Преступления, предусмотренные ст. 99 и 100, имеют пересекающиеся характеристики (например, посягательство на изменение формы правления всегда будет заключать в себе и попытку низвержения с престола монарха, лишения или ограничения его полномочий), в связи с этим встает вопрос об их разграничении. Скорее всего, граница между ними лежит в сущности и социальной направленности деяний. Посягательство на священную особу царствующего Императора, во-первых, предполагает нарушение публичных прав монарха, в частности права на престол и так называемой прерогативы короны, во-вторых, всегда связано с насилием. Эти признаки отсутствуют в преступлении, предусмотренном ст. 100 Уголовного уложения.
