фобии.
Таким образом, здесь есть повод установить принципиальное различие. Вероятно, более глубокого понимания случая болезни можно достичь, если обратиться к тем другим компонентам, которые отвечают обоим вышеупомянутым условиям. У Ганса это – побуждения, которые уже раньше были подавлены и которые, насколько мы знаем, никогда не могли проявиться свободно: враждебно-ревнивые чувства к отцу и садистские, соответствующие смутному представлению о коитусе, влечения к матери. Возможно, в этих ранних подавлениях и состоит предрасположение к последующему заболеванию. Эти агрессивные склонности у Ганса не нашли выхода, и, как только в период лишения и возросшего сексуального возбуждения, усилившись, они хотят прорваться, разгорается та борьба, которую мы называем «фобией». При этом часть вытесненных представлений в качестве содержания фобии, искаженная и переписанная на другой комплекс, проникает в сознание; но нет сомнений, что это жалкий успех. Победа остается за вытеснением, которое при этой возможности перебрасывается на другие – неактуальные – компоненты. Это ничего не меняет в том, что сущность болезненного состояния остается полностью связанной с природой отвергаемых компонентов влечения. Целью и содержанием фобии является значительное ограничение свободы действий; стало быть, она представляет собой мощную реакцию против темных двигательных импульсов, которые хотели обратиться прежде всего против матери. Для мальчика лошадь всегда была примером удовольствия, получаемого от движения («Я молодая лошадь», – говорит Ганс, носясь перед домом), но, так как двигательное удовольствие включает в себя импульс коитуса, невроз его ограничивает, а лошадь возводится в символ ужаса. Похоже на то, что вытесненным влечениям в неврозе не остается ничего, кроме чести доставлять в сознание поводы для тревоги. Но какой бы ясной ни была победа сексуального отвержения в фобии, компромиссная природа болезни все же не допускает того, чтобы вытесненное добилось чего-то другого. Фобия лошади – это все-таки снова препятствие выходу на улицу, и она может служить средством, позволяющим оставаться дома с любимой матерью. В этом победоносно утвердила себя его нежность к матери; любовник из-за фобии цепляется за свой любимый объект, но, разумеется, следит и за тем, чтобы остаться невредимым. В этих обоих воздействиях проявляется истинная природа невротического заболевания.
Недавно А. Адлер в одной богатой идеями работе, из которой я заимствовал термин «скрещение влечения», написал, что тревога возникает в результате подавления влечения, названного им «агрессивным», и во всеобъемлющем синтезе отвел этому влечению главную роль «в жизни и в неврозе». Если бы мы пришли к выводу, что в нашем случае фобии тревогу следует объяснять вытеснением тех агрессивных наклонностей – враждебных в отношении отца и садистских в отношении матери, – то, наверное, мы получили бы блестящее подтверждение воззрения Адлера. И все же я не могу согласиться с этим воззрением, которое считаю вводящим в заблуждение обобщением. Я не могу решиться признать наличие особого агрессивного влечения наряду и на равных правах с известными нам влечениями к самосохранению и сексуальными влечениями [70]. Мне кажется, что Адлер неправомерно гипостазировал общий и непременный характер всех влечений, а именно то «влекущее», напористое в них, что мы можем описать как способность давать толчок двигательной сфере, в некое особое влечение. В таком случае после того, как у других влечений «агрессивным влечением» отбирается отношение к средствам достижения цели, у них не осталось бы ничего, кроме отношения к этой цели; несмотря на всю ненадежность и неясность нашей теории влечений, я хотел бы пока придерживаться привычного представления, которое оставляет за каждым влечением его собственную способность становиться агрессивным, и в обоих влечениях, достигающих у нашего Ганса вытеснения, я бы признал давно известные компоненты сексуального либидо.
Прежде чем теперь приступить к предположительно краткому обсуждению того, что можно извлечь ценного из фобии маленького Ганса для детской жизни и детского воспитания в целом, я должен ответить на давно отложенное возражение, которое напоминает нам, что Ганс – невротик, отягощен наследственностью, дегенерат, то есть ненормальный ребенок, и выводы, сделанные на нем, нельзя переносить на других детей. Мне уже заранее огорчительно думать, как все приверженцы учения о «нормальном человеке» будут третировать нашего бедного маленького Ганса, узнав, что у него действительно можно доказать наследственную отягощенность. Его красивой матери, которая стала невротической, пережив конфликт своего девичьего возраста, я тогда оказал помощь, и это даже положило начало моим отношениям с его родителями. Я осмелюсь лишь со всей робостью привести кое-какие доводы в его защиту.
Прежде всего, Ганс совсем не тот, кого после строгого наблюдения можно было бы представить дегенеративным, наследственно предопределенным к нервозности ребенком. Напротив, это физически хорошо развитый, веселый, любезный, с живым умом мальчишка, которому может порадоваться не только его собственный отец. Правда, в его раннем сексуальном развитии не приходится сомневаться, но для правильного суждения у нас нет достаточного сравнительного материала. Так, например, из результатов одного массового исследования, проведенного в Америке, я сделал вывод, что такой же ранний выбор объекта и любовные ощущения у мальчиков встречаются не так уж редко, а из истории детства людей, признанных позднее «великими», известно именно то, что и я склонен думать: раннее сексуальное развитие является редко отсутствующим коррелятом интеллектуального развития и поэтому у одаренных детей оно встречается чаще, чем этого можно было бы ожидать.
Далее, сознаваясь в моей пристрастности к маленькому Гансу, я выставляю как довод, что он – не единственный ребенок, который в тот или иной период своего детства заболевает фобиями. Как известно, эти заболевания встречаются необычайно часто, в том числе и у тех детей, воспитание которых по строгости не оставляет желать ничего большего. Данные дети позднее либо становятся невротическими, либо остаются здоровыми. Их фобии заглушаются в детской комнате, потому что они недоступны лечению и, несомненно, доставляют множество неудобств. Затем в течение месяцев или лет они идут на убыль и кажутся излеченными; какие психические изменения обусловливает подобное излечение, какие изменения характера с ними связаны – этого никто не знает. Если потом однажды принимаешься за психоаналитическое лечение взрослого невротика, который, допустим, заболел только в зрелые годы, то обычно узнаешь, что его невроз связан с той детской тревогой, представляет собой ее продолжение и что, стало быть, начиная с тех детских конфликтов всю жизнь продолжалась непрерывная, но и вместе с тем безмятежная психическая работа, независимо от того, оставался ли постоянным их первый симптом или он отступил под давлением обстоятельств. Поэтому я думаю, что наш Ганс был болен, наверное, не сильнее многих других детей, которых не клеймят как «дегенератов»; но, так как его воспитывали без запугивания, как можно бережнее и с
