как можно меньшим принуждением, без строгостей и с возможно малым принуждением, его тревога вела себя смелее. Ведь в воспитании детей мы хотим, только чтобы нас оставили в покое, не хотим переживать трудностей – словом, растим послушного ребенка и обращаем очень мало внимания на то, полезен ли для ребенка такой ход развития. Таким образом, я мог бы представить себе, что для нашего Ганса было целительно продуцировать эту фобию, потому, что она направила внимание родителей на неизбежные трудности, которые в процессе культурного воспитания доставляет ребенку преодоление врожденных компонентов влечения, и потому, что это его нарушение повлекла за собой помощь отца. Возможно, теперь у него есть преимущество перед другими детьми из-за того, что он больше не носит в себе того зачатка вытесненных комплексов, который всякий раз должен что-то значить для будущей жизни, который, несомненно, в той или иной степени влечет за собой искажение характера, если не предрасположение к последующему неврозу. Я склонен так думать, но не знаю, разделят ли мое мнение также и многие другие, признает ли мою правоту опыт.
Я должен, однако, спросить: чем повредило Гансу выведение на свет комплексов, не только вытесняемых детьми, но и внушающих страх родителям? Разве мальчик начал серьезно относиться к своим притязаниям на мать или место дурных намерений по отношению к отцу заняло рукоприкладство? Несомненно, этого будут бояться многие, которые недопонимают сущность психоанализа и думают, что можно усилить дурные влечения, если их сделать осознанными. Эти мудрецы только тогда поступают последовательно, когда во имя Господа Бога отговаривают заниматься дурными вещами, скрывающимися за неврозом. При этом, правда, они забывают, что они – врачи, и у них появляется фатальное сходство с шекспировским Кизилом в «Много шума из ничего», который посланной страже тоже дает совет держаться подальше от всякого соприкосновения с повстречавшимися ворами и разбойниками. Подобный сброд совсем не компания для честных людей [71].
Напротив, единственные последствия анализа заключаются в том, что Ганс выздоравливает, не боится больше лошадей и обращается с отцом скорее фамильярно, о чем тот сообщает с усмешкой. Но то, что отец теряет в почтении, он приобретает в доверии: «Я думал, что ты знаешь все, раз ты знал это о лошади». Собственно говоря, анализ не отменяет результат вытеснения; влечения, которые тогда были подавлены, остаются подавленными, но он достигает этого результата другим путем, заменяет процесс вытеснения, который является автоматическим и чрезмерным, сдержанным и целенаправленным преодолением с помощью высших душевных инстанций, – словом, он заменяет вытеснение осуждением. Он кажется нам давно вынашиваемым доказательством того, что сознание имеет биологическую функцию, что с его вступлением в игру связана значительная выгода [72].
Если бы все зависело только от меня, то я бы рискнул дать ребенку еще одно разъяснение, которое от него скрыли родители. Я подтвердил бы его инстинктивные предчувствия, рассказав ему о существовании вагины и коитуса, тем самым еще в значительной степени уменьшил бы неразрешенный остаток и положил бы конец его неуемному любопытству. Я убежден, что вследствие этих разъяснений не пострадали бы ни его любовь к матери, ни его детский нрав и он понял бы, что с занятиями этими важными, даже импозантными вещами нужно повременить, пока его желание стать большим не исполнится. Но педагогический эксперимент так далеко не зашел.
То, что между «нервными» и «нормальными» детьми и взрослыми нельзя провести четкой границы, что «болезнь» – это чисто практическое суммарное понятие, что предрасположение и переживание должны совпасть, чтобы переступить порог для достижения этой суммации, что вследствие этого многие индивиды постоянно переходят из категории здоровых в категорию нервнобольных и гораздо меньшее число проделывает путь также и в обратном направлении, – все это вещи, о которых так часто говорилось и которые находили такой большой отклик, что я со своими утверждениями, несомненно, не одинок. То, что воспитание ребенка может оказать огромное влияние на пользу или во вред предрасположению к болезни, принимаемому во внимание при этой суммации, по меньшей мере весьма вероятно, но к чему должно стремиться воспитание и где оно должно вмешиваться – это по-прежнему кажется очень спорным. До сих пор оно всегда ставило себе задачей обуздание или, вернее, подавление влечений; результат не был удовлетворительным, а там, где его достигали, то это происходило к выгоде небольшого числа привилегированных людей, от которых подавления влечений и не требуется. Никто также не задавался вопросом, каким путем и с какими жертвами достигалось подавление неудобных влечений. Но если заменить эту задачу другой: с наименьшим ущербом для активности индивида сделать его культурным и социально приемлемым, – то полученные благодаря психоанализу сведения о происхождении патогенных комплексов и о ядре любого невроза, в сущности, притязают на то, чтобы быть воспринятыми воспитателем как неоценимая подсказка в его обращении с ребенком. Какие практические выводы из этого вытекают и насколько опыт может оправдать их использование в наших социальных условиях – это я уступаю другим для испытания и решения.
Я не могу расстаться с фобией нашего маленького пациента, не высказав предположения, которое делает для меня анализ, ведущий к излечению, особенно ценным. Строго говоря, из этого анализа я не узнал ничего нового, ничего такого, чего я уже раньше – зачастую менее отчетливым и не столь непосредственным образом – не мог разгадать у других пациентов, лечившихся в зрелом возрасте. А поскольку неврозы этих других больных каждый раз можно было свести к тем же самым инфантильным комплексам, которые раскрывались за фобией Ганса, я склонен считать этот детский невроз типичным и образцовым, словно разнообразие невротических явлений вытеснения и богатство патогенного материала не препятствуют выведению весьма немногочисленных процессов в одних и тех же комплексах представлений.
Постскриптум к анализу маленького Ганса (1922)
Несколько месяцев назад – весной 1922 года – мне представился один молодой человек и заявил, что он – «маленький Ганс», о детском неврозе которого я сообщил в 1909 году. Я был очень рад снова его увидеть, ибо примерно через два года после окончания его анализа он пропал из моего поля зрения, и я более десяти лет ничего не знал о его судьбе. Публикация этого первого анализа, проведенного с ребенком, вызвала большую шумиху и еще большее негодование, и бедному мальчику было напророчено большое несчастье, потому что его в столь нежном возрасте «лишили невинности» и сделали жертвой психоанализа.
Но ни одно из всех этих опасений не оправдалось. Теперь маленький Ганс был статным 19-летним юношей. Он утверждал, что вполне хорошо себя чувствует и не страдает никакими недугами
