этих пределов не начнет вызывать у них сомнения.
Результат обретается не перевоспитанием, сколь угодно тонким и косвенным, но лишь переводом поступков анализанта во введенный Лаканом режим acting out’а – действия, смысл которого скрыт от самого субъекта и которое носит не производительный, а репрезентативный характер, поскольку не исполняет желание, а выражает его наличие в преобразованном анализом виде. В отличие от предшественников, убежденных, будто анализ учит субъекта распоряжаться собой, брать на себя пресловутую «ответственность» за предпринимаемые действия, Лакан отбрасывает метафизику поступка, на которой эти допущения базировались. Он показывает, что не самостоятельность выступает целью подготовки субъекта, а предоставление ему сцены для демонстрации желания, где его действия, напротив, лишаются всего, чем эта категория нагружена в метафизике поступка. Рождающийся в анализе acting out – это не действие, а, напротив, особая форма непроизвольности, которая проявляется тогда, когда симптом под воздействием сексуирования аналитического типа теряет свою изначальную прочность.
Поначалу это может показаться странным, поскольку круг лакановских аналитиков приучает видеть в acting out’е знак спонтанного желания, возникающего вместе с намерением субъекта доказать другому, что тот ошибался на его счет. Из-за этого acting out часто принимают за поведенческий сбой на почве слишком сильного требования другого, а его проявление в анализе воспринимают как свидетельство временного провала последнего.
Как правило, убежденность эта опирается на самого Лакана и его способ актуализации acting out’а, а именно ряд запоминающихся лакановских примеров, которые якобы позволяют приравнять acting out к типичным ошибкам специалиста, проявлениям слабости и неспособности распознать момент, когда поддержка с его стороны встречает сопротивление анализанта, ищущее себе обходной путь. Однако использованные примеры говорят об обратном – с пробуксовыванием анализанта в форме acting out’а рискует столкнуться сам специалист, сбитый в ходе анализа с пути и начинающий использовать его для утешения, поддержки субъекта, который обычно слишком хорошо осведомлен о фатальности своего симптома и в своей безутешности ждет от аналитика вовсе не этого.
В действительности спровоцированный acting out’ом поступок лежит в иной плоскости, где его прагматика плохо изучена, а сам acting out открывает перед специалистом широкое поле с нечеткими границами. Подобная неопределенность, впрочем, не удерживает исследователей от обобщений. Так, в одном из сетевых обсуждений лакановской терминологии acting out бесхитростно назван bad thing [63] – «вещью», свидетельствующей о слепоте аналитика к бессознательным процессам, которые он своими действиями спровоцировал. Фикция «знающего аналитика», оделяющего анализанта своим неусыпным вниманием и зорко следящего за его приверженностью анализу в том числе вне аналитического кабинета, предстает в комическом виде уже потому, что культура лакановского анализа менее всего озабочена навязчивым контролем над анализантом, на что аналитика академического фрейдистского толка буквально натаскивают.
За всеми этими хлопотами легко не заметить, что acting out анализанта, адресованный лично аналитику, который действительно способен в анализе оступиться, представляет собой скорее реакцию на аналитический процесс в целом. В этом смысле он не имеет ни положительного, ни отрицательного знака и может указывать как на то, что аналитическая нить ослабла, так и, напротив, на то, что она сменила вектор натяжения и увлекла субъекта в новые для него сферы.
Хорошо известно, к примеру, что невротик навязчивого типа в случае успешного анализа ближе к его завершению нередко обнаруживает себя в ситуациях, ранее тщательно им избегаемых. Скажем, давно находящийся в анализе субъект, навязчиво проверяющий замок своей входной двери изнутри, уходя из дому, начинает забывать запереть его даже снаружи, а брезгливый нозофоб, дезинфицирующий любые поверхности, вдруг обнаруживает себя с наслаждением доедающим десерт за своей женой. Аналитик без труда распознает в подобных эксцессах реализацию анализантом своего очевидного с самого начала желания, которому якобы препятствовал симптом. Соблазненный этой мнимой очевидностью специалист не замечает, что желания, с которым он столкнулся, до аналитического вмешательства просто не существовало. На короткое время возникшее в ответ на это вмешательство в качестве особого свидетельства аналитического прогресса, оно связано не с чем иным, как с бурной реакцией субъекта на появление в бессознательном нового элемента, который анализ с собой привносит.
Но если роль acting out’а подобного типа в анализе столь очевидна, почему она не была замечена ранее? Ответ на этот вопрос лежит в плоскости представлений о применении психоанализа. Фрейдовская зачарованность анализом как продуктом его собственного желания разложилась в дальнейшем на множество самых противоречивых суждений о его предназначении. Став общественным фантазмом, даже в академическом своем изводе анализ по-прежнему воспринимается пластырем, душевным эликсиром от любых психических неудобств. Даже сегодня в среде специалистов, включая вакцинированных лакановским скепсисом, в число рекомендованных к аналитическому попечению расстройств довольно произвольно включают фобии, депрессии, дурные привычки и аддикции, разнообразные индивидуальные особенности, в работе с которыми у анализа нет никаких преимуществ в сравнении с любым другим видом психотерапии – любой из них может быть с успехом заменен. И поныне самые последовательные апологеты аналитического метода нередко ведут себя так, будто за всеми свойствами и реакциями субъекта стоит некий бессознательный конфликт, а значит, все они «анализабельны».
Предупредительный залп по этому расхожему мнению Лакан совершает довольно рано к недоумению публики, включая самых преданных его последователей. Попытка Лакана разделить речь субъекта (в том числе в анализе) на «пустую» и «полную» до сих пор не нашла признания даже в среде лаканистов, а чтение соответствующих фрагментов семинара у многих вызывает смущение как нечто не вполне уместное и косвенно вносящее в аналитическую ситуацию элемент цензуры. Тем не менее придать такому разделению смысл позволяет опора на более фундаментальное различие, которое обнаруживается там, где речь субъекта уступает некоему следу в бессознательном, оставленному процессом сексуации, – определенного рода дискурсу. Немыслимо, что последний работает бесперебойно и сказывается в любой речи. Точно так же немыслимо полагать, что предметом анализа должны быть все психические неурядицы субъекта.
Образ анализанта в виде привносимой им в анализ суммы представлений о собственных недостатках есть производное, отсвет более раннего желания Фрейда, сформировавшегося как реакция на сугубо медикалистскую повестку, которая предписывает работать с симптомом как с тем, на что субъект способен указать самостоятельно. Этой узкой и обманчивой перспективе Фрейд противопоставляет метод, рассматривающий историю желания во всей полноте.
Однако при всей его амбициозности желание Фрейда еще не было «желанием аналитика». Замыслив практику, оперирующую психическим аппаратом в целом, Фрейд подобно любому желающему субъекту стал заложником означающих, которые подталкивали его применить анализ, направленный на желание, и ко всем иным психическим проявлениям анализанта. Отсюда родилось представление о так называемой полной проработке, преодолеть которое психоаналитическому сообществу не удается по сей день.
Должно ли желание аналитика стремиться к полной и всесторонней проработке так называемого невроза? Хотя анализ
