перемены в жизни анализанта, чем менее они инспирированы его прямым вмешательством.
В этом смысле культ «кардинальных изменений», связанных с результативностью, высоко котирующейся в Воображаемом честолюбивого клинициста, должен быть развенчан. Даже если результатом анализа становятся достаточно глубокие изменения, не следует переоценивать их значимость. Осторожность аналитика, предупреждающего, что от анализа не стоит ждать радикальных метаморфоз, в полной мере отвечает режиму взаимодействия, при котором рассчитывают не столько на подтверждение субъектом масштабности аналитических последствий, сколько на проявление его лояльности к ним.
Иными словами, исходом претерпеваемых в анализе изменений становится не некое знаковое событие, а формы отправления желания. Последние при этом продиктованы логикой предложения объекта, обещающего иного удовлетворения.
Эти обещания перезапускают в анализанте ожидания, обнаруживающие отдаленное сходство с теми, что когда-то вызывала в нем речь реального отца, за исключением присущего ей требования. Там, где отец выказывал недовольство, аналитик лишь предлагает интерпретацию. Однако это частичное совпадение скорее соответствует задействованному в переносе Воображаемому анализанта, которое аналитик в начальных фазах анализа подтверждает опорой на собственную тревогу, вызванную претензиями субъекта на свою долю в наслаждении.
Вместе с тем объявить единственной работой аналитика улавливание и закавычивание всех попыток анализанта урвать прибавочное наслаждение типичными для его невроза средствами, вовсе не означает редуцировать анализ к простому осаживанию субъекта, демонстрации патовости его отношений с объектом. Итоговый отказ анализанта от наиболее характерных способов отправления наслаждения не тождествен способности осуществлять торможение источника своей одержимости и прерывать желание вновь и вновь штурмовать объект наслаждения вопреки испытываемой тревоге.
Даже допустив частичную эмпирическую достоверность этой схемы, в нее необходимо внести коррективы.
Сколь бы двусмысленны порой ни были запреты, которыми обусловливает свою деятельность специалист и с которыми встречается анализант, будет неверно сводить анализ к отработке определенного типа задержки, даже если именно этим аналитики зачастую и занимаются. При всей буквальности этих запретов они нацелены на нечто большее, чем туманно обозначенный «успех в лечении», а именно – на самую суть навязчивого повторения, которое субъект в анализ привносит.
Наряду со всем тем, что о навязчивом повторении аналитической теории уже известно, есть в ней менее очевидный элемент – адресованное Другому творческое побуждение, которое содержится даже в самом сильном, самом замкнутом на себя симптоме, лишающем субъекта доступа к Другому. Объясняется это тем, что непроанализированный субъект выступает носителем не столько невроза той или иной степени выраженности, сколько вторичной сексуации на базе отцовской речи во всех ее рассмотренных выше аспектах. Положение такого субъекта вынуждает его учить желать других, поскольку именно это он извлек из невнятной отцовской настойчивости. Такая по-своему уважительная причина не позволяет невротику расстаться с занятой им в ходе сексуации позицией, обрекающей его на непрестанное повторение одного и того же. Если субъекту удается от самых навязчивых проявлений своего симптома избавиться, заменив проповедь, которая адресована желанию своего ближнего, соблазном, который исходит от его собственного желания, то этот вполне достаточный итог аналитического вмешательства становится возможным лишь постольку, поскольку аналитик ничем не соблазнил анализанта и ничего ему не дал, кроме объекта а. Именно его субъект берет у аналитика в качестве своеобразного бессрочного займа, который использует для дальнейшего выхода за пределы достигнутой ранее сексуации.
* * *
Лакановская проблематизация «желания аналитика» призвана была не столько преобразовать психоаналитическую практику, сколько прояснить характер происходящего в ней. Лакан неслучайно обращается к этому понятию в момент двойного кризиса. С одной стороны, в нем находилось психоаналитическое сообщество, со времен Фрейда не получавшее указаний о направлении дальнейшего движения и практически сдавшее позиции анализу как умиротворяющей, благодушной практике, сосредоточенной на психическом конфликте и его разрешении аналитическими средствами. С другой стороны, его переживал сам лакановский проект, столкнувшийся с невосприимчивостью профессиональной среды к попыткам Лакана ввести отцовскую метафору. Кризис в кризисе, кризис, вызванный непониманием кризиса, – фигура, топологически сходная с введенной Лаканом в семинаре 1963 года функцией «двойной восьмерки», на внутреннем пересечении которой и располагалось то, что он назвал «желанием, лежащим в основе нашей практики».
Концепт желания аналитика претерпевал различные изменения и в конечном счете после смерти Лакана также оказался в кризисе, им же ранее предсказанном. Причиной стала внутренняя динамика того, что Лакан назвал «дискурсом университета», с которым анализ во многом сросся. На этот раз кризис был связан не с отказом от своеобразия аналитического учения, а с забвением того, какими целями и желанием была продиктована его лакановская ревизия. Желание аналитика было спасено этим кризисом от разночтений, что позволило сохранить мысль Лакана, но не предполагало никакого ее развития.
Сегодняшний консенсус вокруг желания аналитика рассматривает его как «желание анализировать» – намеренная тавтология Брюса Финка, призванная предотвратить попытки постороннего, внелакановского прочтения. Финковское требование к желанию аналитика заключается в устранении каких бы то ни было побочных мотивов, кроме собственно «аналитических». Этот жест, заслуживающий понимания, учитывая сложности с усвоением лакановского учения, тем не менее должен быть оспорен, поскольку, исключив все посторонние подходы, Финк ограничил и возможность анализировать это желание изнутри, тем самым закрыв вопрос о событии, которому мы этим желанием обязаны.
Исходный тезис состоит в том, что речь идет о желании Фрейда, проходящем свою доаналитическую фазу уже в период его работы с пациентами. Таким образом, нынешнее «чистое» лакановское понимание желания аналитика не отвечает мысли самого Лакана, настаивавшего на логическом несовпадении желания аналитика с желанием Фрейда. Этому несовпадению аналитическая теория обязана своим появлением, а субъект – надеждами на изменения, к которым Фрейд стремился в своей практике.
Перспектива изменений выводится в данной работе из лакановского концепта сексуации и ее незавершенности. Другими словами, неокончательная сформированность структур желания субъекта и обеспечивает возможность продвижения в анализе. При этом Лакан не разделял психологистских воззрений на так называемое адекватное развитие или столь же наивной веры в «перерождение». Для изменений необходима инстанция, введенная Лаканом под именем отцовской метафоры, отношения с которой субъект через собственный симптом выстраивает на протяжении всей жизни, и лишь анализ способен внести в этот процесс нечто новое, столкнув анализанта с иными формами влияния отцовского желания.
Для понимания механизма этого столкновения допустить существование «чистого и беспримесного желания анализировать» недостаточно, поскольку нечто непроанализированное, но необходимое для анализа остается как в самом аналитике, так и в осуществляемой им практике. Эта наиболее сложная мысль Лакана продолжает требовать внимания и способности продолжать теоретическую работу на ее основе.
Основные выводы:
1. Желание аналитика существует.
2. Желание аналитика не совпадает с желанием Фрейда.
3. Именно желание Фрейда лежит в наиболее глубоких структурных основаниях аналитической практики.
4. Желание Фрейда нельзя изучить, опираясь исключительно на факты биографии или, напротив, через попытки «дикого анализа» отношений
