иногда кажется, что этого даже больше, чем «блаженства».
Объяснение, предложенное в Бытии, не наивно, а реалистично: человеческая история разворачивается не так, как хотел Бог, и не так, как в сущности хотели бы мы сами. Беспорядок и смятение, которыми мы окружены, не зависят об божественного плана, а берут начало в мятеже против Бога, вспыхнувшем в результате поражения подвергшейся испытанию свободы человека. Это поражение повлияло и на отношения между мужчиной и женщиной. Грех, совершенный совместно, не сближает мужчину и женщину, а скорее отдаляет, делая их даже врагами. Если, согласно Книге Бытия, мужчина не признаёт своей ответственности за то, что поддался искушению, и обвиняет женщину, якобы склонившую его к злу,
то мужчина перед Богом в какой-то мере отступает от того, что он сказал о своих чувствах к женщине в начале, когда получил ее от Бога (Быт 3:12). ‹…› Так между мужчиной и женщиной складываются отношения иной природы. Они, можно сказать, вступили в силу после слов Бога, обращенных к женщине (3:16). В этой новой ситуации женщина попала под власть мужчины [104].
Строго говоря, в Быт 1–3 не сополагаются два «последовательных» состояния, из которых одно, изначальное, сотворено в невинности, а другое, падшее, принадлежит истории. Цезура, разделяющая изначальное и историческое, сделана не в тексте рассказа – она отделяет канву событий, содержащую запрет, искушение, нарушение запрета, осуждение, от всей истории неповиновения, вмененной в дальнейшем Израилю и «языкам».
Мы склонны считать изгнание из Рая переходом от изначального творения к истории и, значит, тем событием, в результате которого и возникла история со всеми своими нестроениями. В результате этого перехода изначальный прекрасный мир со всеми его тварями, отданный во владение счастливой чете «мужчины и женщины», мир, о котором сказано «увидел Бог все… и вот, хорошо весьма» (wajjār' elōhīm kî tōb) (Быт 1:31), был ввергнут в кризис: ничто уже не было таким как «в начале». Отныне в космосе и внутри каждого человека обнаруживается некая внутренняя уязвимость. Не следует, конечно, смешивать вместе неверность и коварство, смертность и вину, но эти понятия всё же логически связаны и даже близки. Эта с трудом осязаемая, но реальная сфера пересечения, где парадоксально перепутались провал и успех, – она и есть свобода человека. В реальной истории изначальная гармония действительно дала трещину, распространив повсюду господство мужчины над женщиной: «к мужу твоему влечение твое (tešûkah), и он будет господствовать над тобою (Быт 3:16)».
Иисус Назарянин не зря безоговорочно отвергнет одно из самых прискорбных правил о возможности отвержения женщины, предписанного Торой, поскольку мужчины имеют «жестокосердие» (σκληροκαρδία) (гл. 7, п. 2). Только Он осмелится выступить против этого правила, напомнив, что «сначала ('απάρχης) не было так» (Мф 19:8).
Но тогда уже речь пойдет о том, чтобы привести в действие новое начало, которое сделает возможным вторжение в мир «Царства Божиего», исцеляющего и освобождающего, возвещенного Иисусом. Когда откроется горизонт спасения, тогда история Начала и «рассказы о сотворении мира», одним словом «протология», изложенная в Бытии, будет раскрыта по-новому – как возвещенная «эсхатология», т. е. прообраз будущего во главе с Иисусом. Это будущее окончательного «нового творения» «уже» началось, но «еще не» свершилось.
История о первом творении не завершается, однако, объявлением о безысходной катастрофе. Напротив, будущая заря после мрака ночи, гарантированная суверенным обещанием Бога, – это таинственная борьба и победа, которые совершатся именно под знаком женщины. Змею, проклятому «перед всеми скотами», предсказано: «вражду положу между тобою и между женою и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт 3:15).
По меньшей мере удивительно, что этому будущему, неминуемо драматическому, но в конце концов торжествующему, предшествует осуждение женщины, а оно в свою очередь предшествует осуждению мужчины. Последовательность трудов и дней, где жизнь женщины как супруги и матери сопряжена с угнетением и страданиями, размыкается на горизонте конечной славы. Не оставляет ли потерянный Рай по крайней мере намека на то, что его можно обрести вновь?
Библия, несомненно, говорит много больше того, о чем до сих пор мы рассуждали. Например, нарушение запрета Адамом и Евой – это «первородный грех», но вместе с тем и прототип всех грехов, которые совершали люди во все времена. Адам и Ева – это все мы, творения, созданные «по образу и подобию Божию»: данное звание ничто не сможет у нас отнять. Однако мы остается падшими, слабыми, раненными. Это состояние запечатлено в нашей плоти, оно есть часть того, что определяется как «природа» человека. Найдется ли что-то более очевидное, нежели mysterium iniquitatis [105]: испорченность человека, пропасть зла, углубляющаяся день за днем, множество палачей и жертв, проекты истребления и ставшая привычной череда ужасов?
В отличие от какого-либо манихейского или гностического дуализма и в противоположность ему, в Книге Бытия и во всей Библии провозглашается, что мужское и женское начала, плоть и эрос, материя и дух, равно как и всякая другая реальность в мире и в жизни – все они сами по себе не дурны. Поедание плода с «дерева познания добра и зла» (2:17) открыло людям глаза и привело к смерти не потому, что оно было каким-то абстрактным и вымученным прометеевым «познанием», но потому, что было добровольным «непризнанием» «тварного» характера человечества.
Экзегеты развернули широкую гамму толкований, порой противоречащих друг другу, относительно смысла выражения «познание добра и зла», употребленного в Бытии. Иногда познание отождествлялось с божественным всеведением, иногда с элементарной способностью различать добро и зло, иногда даже с познанием сексуального характера. Вероятно, не слишком расходится с намерением Библии предположение, что это самое «познание добра и зла» означает не просто «знание, что есть» добро и зло, но скорее желание «самому определить», что есть добро и что есть зло.
Но, если дело обстоит именно так, т. е. если человек действительно сам устанавливает, что есть добро и зло, ничуть не «слушая» Бога и потому не «слушаясь» Его, то из этого вытекает устранение границ между добром и злом, которые всё же должны существовать. Если бы человек обладал неограниченной властью над добром и злом, то он мог бы постановить, что зло есть добро, и наоборот, что добро есть зло. Или, что еще хуже – человек мог бы провозгласить: Ничто есть добро, или Ничто есть зло. Поставив себя таким образом вне добра и зла, т. е. вне трансцендентной и определяющей инстанции, каковой является Бог, человек в результате сделал бы себя Богом; человек стал бы божеством человека и мира. Поэтому Книга Бытия добавляет такие слова: «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как
