том, что ученики не в силах были бороться со сном. Это упоминание является попыткой внушить читателю предположение, что слова, произнесенные Иисусом в некотором отдалении от учеников во время их сна, могли быть услышаны кем либо и, таким образом, могли получить распространение. В сценической же постановке нужды в посторонних свидетелях, способных спасти от исторического забвения слова спасителя, никакой не было; такими свидетелями являлись зрители. «Кровавый пот», о котором говорится у Луки (XXII, 44), правда, в интерполированном месте, является преднамеренной реалистической деталью из той же первоначальной религиозной мистерии, деталью, связанной, быть может, с терновым венцом.
Рассказ о сне учеников во время страстей Иисусовых на горе Елеонской являлся, конечно, одним из тех евангельских эпизодов, который унижал авторитет учеников в глазах язычников. Ведь ученики спали как раз тог да, когда их участие и общество были господу как раз особенно необходимым. Не возник ли этот рассказ именно вследствие той вражды, которая существовала между иудейскими и языческими христианами? С другой стороны, самое появление Моисея и Илии в мифе о преображении, где три апостола соответствуют Аарону, Нагабу, Авигу в ветхозаветном рассказе о преображении, указывает на иудейское происхождение этого мифа. Однако и облака и голос, как отметил еще Штраус, точно воспроизводят детали еврейского мифа. А то обстоятельство, что в ветхом завете (Исход, XXXV, 13) Иошуа ассоциируется с Моисеем, как «служитель» его, снова наводит на мысль о том, что самый иезуистский миф, как таковой, имеет неопределенно древнее происхождение.
При исчерпывающем обзоре всех евангельских данных, — эпизод распятия оказывается одним из наиболее темных моментов иезуистской легенды. Сообщение первоисточников относительно этого эпизода еще более бездоказательно, чем об остальных моментах из жизни Иисуса. Датировка этого эпизода совершенно мифична. Самое приурочивание распятия ко дню весеннего равноденствия, дню общепризнанного на Востоке торжества, основанного на астральных представлениях, показывает, что авторы евангелий совершенно игнорировали в этом пункте всякие соображения историчности и правдоподобия.
Однако, как бы там ни было, но рассказ о распятии лишен всякой исторической доказательности, ибо он воспроизведен много времени спустя после описанного в нем события и даже много позже появления первых воспоминаний об Иисусе. Допрос у Пилата, деталь о двух разбойниках и речи Иисуса на кресте носят на себе отчетливый отпечаток вольного измышления. С другой стороны нет ни одного резонного основания, которое говорило бы за то, что бы «данные» Павловых посланий указывали на какое-нибудь реальное событие вроде «распятия». Правда, представление о казненном мессии настолько мало присуще для какого-нибудь иудейского культа, что с первого взгляда само собою напрашивается следующее предположение: возможно, что какой-нибудь проповедник, претендовавший на звание мессии, был, действительно, казнен, после чего его ученики начали деятельно пропагандировать веру в новое пришествие казненного мессии. Когда мы, однако, производим сравнение и сверку содержания евангелий и посланий; когда мы обнаруживаем, что схематический образ Павлова Иисуса не имеет никакой ощутимой связи с проповедником «Иисусом-назореем» или с «Иисусом из Назарета» евангелистов; что сами евангелия хранят в себе явственные следы искусственного пристегивания к Иисусу прозвища «назарянин»; что в первом евангелии Иисус первоначально не имел никакого эпитета; когда мы обнаруживаем все это, — мы вправе задаться вопросом: а не ведет ли иезуистское движение своего происхождения от талмудического Иисуса бен-Пандира, который за кощунство и ересь был побит камнями и «повешен на дереве» в годы правления Александра Ианнея (106-79 г. до р. х.). Д-р Лев, законченный гебраист, убежден в том, что именно этот Иисус бен-Пандира и был основоположником секты эссеев или иессеев, тождество которых с легендарными первохристианами так усиленно стараются доказать некоторые исследователи. Это, однако, так и остается гипотезой, так как Иисус бен-Пандира — не более, чем историческое имя. Вопрос о месте и времени деятельности этого Иисуса бен-Пандира тем более запутывается, что в вавилонской гемаре он отождествлен с некиим бен-Сотада, бен-Стада, или бен-Сатда, который, согласно одного источника (ненадежного), существовал во времена рабби Акибы, т. е. во 2-ом веке по р. х. О талмудическом Иисусе, так же, как и о бен-Стада, рассказывается, что он был побит камнями и тут же повешен на дереве накануне пасхи. Но тогда как бен-Пандира был казнен, якобы, в Иерусалиме, — бен-Стада был умерщвлен якобы в Лиде. Раввинистские комментаторы и новейшие гебраисты до самого последнего времени держались того взгляда, что под бен-Пандира и бен-Стада разумеются две разных личности, что отождествление их было, разумеется, ошибкой со стороны раввинов. Как бы там ни было, но доверять тому совершенно изолированному хронологическому указанию ненадежного источника, о котором мы упомянули, не приходится, тем более, что история о бен-Стада связана с именем Марии из Магдалы. Нам приходится довольствоваться указанием на то, что в талмуде существует след какого-то Иисуса, который был казнен в канун пасхи, за сто (или больше) лет до Понтия Пилата. Можно, однако, спросить, был ли этот Иисус распят в буквальном смысле слова. Приходится считать установленным, что выражение «повесить» очень часто означало во времена греков и римлян «распять», так что у молодой церкви не могло быть возражений против оставления в «Деяниях» тех мест, где говорится о том, что Иисус был «повешен на дереве». Эта деталь остается, однако, проблематичной в отношении талмудического Иисуса, ибо талмуд говорит о повешении побитого камнями Иисуса, т. е. трупа его: ясно, что распятие трупа вряд ли могло иметь какой-нибудь смысл. Возможно, впрочем, что это распятие могло быть совершено над трупом из издевательства над мертвым святотатцем.
Если бы Иисус Павла был, действительно, личностью, казненной во времена Понтия Пилата, то послания сохранили бы нам самые веские данные относительно распятия Иисуса. А между тем мы уже видели, что, хотя некоторые места этих посланий являются позднейшей интерполяцией, однако, все относящееся в них к распятию Иисуса не носит характера интерполяции. Если же все-таки Иисус Павла, этот схематический образ человека, (ничему не учившего и ничего не совершившего, ничем не замечательного, кроме своей смерти), если этот Иисус является, действительно, тем Иисусом, который жил сто лет назад, то само собой разумеется, что, если бы даже он и был повешен, как говорится в талмуде, то он легко мог превратиться во времена Павла в «распятого». Ведь и самый крест, как мы увидим дальше, был мифическим элементом, который особенно легко мог быть поставлен в тесную связь с культом бога спасителя. Действительно имевшее место распятие, бичевание и умерщвление Антигона, последнего иудейского царя-асмонея, казненного Марком Антонием [78], тоже могли служить прообразом для рассказа о распятии
