и его символика. Позднейшие течения и воздействия лишь преобразили первоначальное заблуждение в новое, ничем по существу не отличающееся от старого. Это последнее может, конечно, продержаться и еще две тысячи лет, столько же, сколько оно уже держится со времени упадка античной цивилизации. Оно исчезнет лишь тогда, когда наука покончит со всякими религиозными заблуждениями.
XXXI. Общие замечания по поводу проповедей Иисуса в целом.
Перед тем, как перейти от деяний, приписанных евангельскому Иисусу, к его «проповедям», мы рекомендуем читателю восстановить в своей памяти возможно точнее их дух и содержание и после этого попробовать представить себе, что именно эти-то проповеди, как они изложены в евангелиях, и преподносились когда-то отдельным группам и целым толпам сирийских мужиков. Прямо поразительно, как мало внимания обращали исследователи на эту сторону дела! Д-р Эдвин Гетч. единственный среди английских церковников, обнаруживший вдумчивое отношение к проблеме происхождения христианства, указывает, «что если Нагорная проповедь целиком принадлежит к идеологии сирийских крестьян, то никейский символ является детищем греческой философии». Насколько, однако, такое суждение действительно соответствует истине? Разве в духе и стиле Нагорной проповеди, действительно, больше крестьянского, чем в никейском символе? Что они резко отличаются друг от друга, не подлежит никакому сомнению. Но это объясняется тем, что Нагорная проповедь создана моралистами, а никейское «Верую» вышло из рук прагматических философов, которые старались скомбинировать воедино элементы древней и новой теософии [90]. Но разве Нагорная проповедь была доступнее разумению сирийских крестьян, чем никейский символ?
Что касается Нагорной проповеди, относительно которой Бауэр говорит, что она, наряду с притчами о царстве божьем, является наиболее подлинным и существенным элементом дошедшего до нас иисусова учения, то ею мы займемся ниже и покажем, что она никакой «проповедью» никогда не была и что гора, на которой она, якобы, произносилась, является «горой» древнего мифа о боге и горе. Тут же мне хочется заставить читателя задуматься над вопросом: неужели эта мозаика из ходячих нравственных заповедей и туманных изречений могла, действительно, быть проповедью, которая когда-то воодушевляла невежественных земледельцев Сирии и Палестины?
Гораздо правдоподобнее, что такая аудитория могла создать то наивное представление о грядущем тысячелетнем царстве, которое мы находим у Папия. Согласно этому представлению, «царство Христа» будет временем чудесного изобилия, когда виноградная лоза будет сгибаться под тяжестью бесчисленных плодов. Папий утверждает, что об этом тысячелетнем царстве он слыхал от «старейших», которые видели у Иоанна-апостола и от него слышали, что об этом грядущем царстве учил сам господь». Мы-то теперь знаем, однако, что даже представление Папия о тысячелетнем царстве позаимствовано из «Апокалипсиса Баруха», который в свою очередь является подражанием книге Еноха. Какое же тогда у нас основание признавать подлинными канонические проповеди Иисуса?
Конечно, известные заповеди из Нагорной проповеди больше доступны пониманию народа, чем многие мистические притчи синоптиков, не говоря уже о совершенно нелепых проповедях из 4-го евангелия. Но ведь у нас речь идет не только о Нагорной проповеди, но и о проповеди Иисуса в целом, тем более, что евангелия изображают дело так, как если бы все проповеди Иисуса были обращены к невежественным земледельцам и рыбакам. Ведь эти проповеди дали бы много очков вперед в смысле туманности, сбивчивости и высокопарности даже тем проповедям, которые ныне произносятся образованными и искусными проповедниками перед сравнительно просвещенными слушателями. Если сравнить современные проповеди с Нагорной, то, действительно, придется признать, что никто в мире не проповедовал так, как Иисус. Но разве это не является поводом для того, чтобы подвергнуть сомнению самую подлинность такой беспримерной, небывалой «проповеди». Разве можно себе представить, чтобы какой-нибудь миссионер вздумал ныне преподнести крестьянам, сирийским или другим, не знающим христианства, для того, чтобы обратить их в свою веру, евангельский текст в его нынешнем виде?
Тот же вопрос невольно приходит в голову, когда мы читаем у Матфея отрывок (XI, 25 — 30), начинающийся со слов: «В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю тебя отче, господи неба и земли», и кончается словами: «Ибо иго мое благо, и бремя мое легко». Весь этот отрывок не имеет ни малейшего, хотя бы самого отдаленного, подобия с какой-нибудь реальной проповедью какого-нибудь учителя. Этот отрывок начинается с молитвы, которая вдруг ни с того ни с сего переходит в знаменитую заповедь. — Придите ко мне все трудящиеся и обремененные и я успокою вас. Возьмите иго мое на себя...» В чем заключалось «иго», о каком успокоении говорил Иисус? Какое впечатление мог произвести такой призыв на слушателей? Ведь в тексте не приведено ни малейшего разъяснения того, какой же образ поведения разумеется Иисусом, как «иго». Как реальная историческая проповедь, этот отрывок просто непонятен. Лишь те, кто представляет себе Иисуса, как сверхъестественное существо, могут узреть в этом тексте некий смысл.
Если же подойти к этому отрывку, как к мифу, то разгадать его смысл очень легко. Он является либо литературным подражанием лирическому воплю Исайи, вследствие чего эта фраза могла получить особенное признание у иудеев, либо монологом бога из религиозной драмы. В «Вакханках» Эврипида хор поет: «Из стран азиатских иду я, гору Тмол покинул я, благостен мой труд и легко мое бремя-пляской славить Бахуса».
В таинствах Митры жрец обращался к верующим со словами: «Радуйтесь духом, освободитесь от забот ваших, ибо устроены вы богом». В таинствах Изиды богиня также обращалась к верующим со словами, почти совпадающими по смыслу с евангельским текстом: «Все предано мне отцом. Я гряду к вам с состраданием к горестям вашим. Я гряду благостная и милосердная. Перестаньте плакать, уймите стенания, отбросьте сомнения, пришел день благодати». И тут к верующим обращались с предупреждением «не страшиться мучительного пути», и здесь жрец призывал паству радостно нести «иго» нового служения и вкушать плоды свободы, заключающейся в чистом и нравственном поведении. Приведенные параллели уясняют смысл и происхождение вышеуказанного отрывка. Он состоит из слов, которые произносились богом в древней религиозной драме, которые были наугад перенесены в евангелия, как слова, якобы сказанные мессией во плоти [91]. Редакторы евангелий так мало задумывались над правдоподобием своих рассказов, что они непосредственно за той главой, где Иисус говорит о себе: «Я кроток и смирен сердцем», поместили главу, где тот же Иисус говорит о себе: «И вот здесь больше Соломона». И это выражение, если его рассматривать, как историческое, тоже несовместимо со здравым смыслом. Проповедник в здравом рассудке его не мог произнести; оно целиком относится к области мифотворчества. Столь же очевидна мифичность неоднократного
