матрон занимались этим делом. У иудеев первосвященник тоже носил не сшитое облачение, хотя в законе моисеевом на этот счет нет никаких специальных предписаний. Изготовление одежды для божества было весьма почтенным делом, а в некоторых культах эта одежда не только считалась святыней, но и имела какое-то мистическое значение. Но какой бы там характер не имело в позднейшей Греции облачение божества, важно то, что в христианском мифе одежде Иисуса не приписывалось никакого значения и хитон 4-го евангелия стоит совершенно изолированно в евангелиях.
Что одежда божества имела в древности мистическое значение, не подлежит никакому сомнению. По сообщению Плутарха, одежда Озириса-солнца считалась цельной и неделимой, ибо она «соткана из света», тогда как одежда Изиды состояла из кусков, так как свет луны изменчив и прерывист. Так и изображалась, действительно, одежда Озириса и Изиды на памятниках и в мистериях. Оба символа иногда переплетаются. Дитя солнца Кир одет подобно молодому Иосифу в «разноцветную одежду». В магической система персов Агура-Мазда, Митра, Рашну и Шпента Армаита облачены в одежду «покрытую звездами, которая так изготовлена, что никогда никто не мог увидеть ее концов». В орфических и других античных мистериях одеяние солнечного бога состояло из пурпурного пеплума, подобного той багрянице, которую, согласно евангельского мифа, солдаты надели на Иисуса, из пестрой шкуры молодой козули, причем эта шкура символизировала усеянное золотыми пятнами золотое небо, и золотого пояса, который означал тот круг, по которому движется солнце. Пан, равным образом, носит многоцветную шкуру козла, символизируя этим «Все». И для Климента александрийского одеяние первосвященника представлялось символом чувственного мира. Почти каждый бог имеет свою типичную одежду. Дионис, бог ночного солнца, носит на себя пятнистую козлиную шкуру, как символ звездного света; Аттис изображается увенчанным звездной короной, полученной от Кибелы. А Сосиополис, бог-хранитель Элиды, изображался в многоцветном, покрытом звездами плаще.
Весьма вероятно, что в раннехристианской мистерии большая часть деталей в символической одежде языческих культов воспроизведена была в той одежде, которую воины делили «на четыре части». Возможно, что и «багряница» и «венец» Иисуса сохранились в евангелиях именно из этой мистерии. Но, так как языческий миф в его христианской модификации превратился из символического мифа в материализованный, то и не сшитый хитон потерял для христианского мира свое символическое значение — подобно разноцветной одежде Иосифа.
XXVIII. Погребение и воскресение.
Евангельские рассказы о погребении спасителя в скале и его воскресении являются вне всякого сомнения просто отголоском того траурного ритуала, который, как мы видели, был присущ очень многим древним религиозным системам. Потерянную Персефону оплакивали в течение сорока ночей. Потерянных Аттиса и Адониса тоже разыскивали с плачем и стенаниями, которые сменялись ликованием и восторгом, когда потерянные боги, согласно ритуала, оказывались обретенными. С рыданиями и плачем разыскивали также и труп убитого Озириса. Обретение статуи или изображения этого бога тоже сопровождались плачем и ликованием. Каково бы ни было его происхождение; но с полной достоверностью установлен тот факт, что погребение изображения бога являлось необходимым элементом этого ритуала. В культе Митры особенно легко обнаружить прообраз евангельской легенды. Там существовал обряд, согласно которого каменная статуя бога относилась на носилках в священную пещеру, где ее «погребали» в скале, в каменном гробу. Вскоре после этого происходило «обретение» бога, сопровождавшееся всенародным ликованием.
Первохристиане, которые переняли у митраистов свою евхаристию, позаимствовали у них также и мистерию воскресения, а церковь, в конце концов, переработала этот ритуал в объяснительную легенду, как это делали и язычники в своих бесчисленных мифах. Позднейший миф о нисхождении спасителя в ад является лишь продолжением или вариацией мифа о погребении и воскресении. Он нашел себе еще задолго до христианства признание в культе Диониса, который, якобы, спустился в Гадес, чтобы обрести там свою мать Семелу и возвести ее на небо. То же самое было и в культе Аттиса, «бегство», «исчезновение» и нисхождение в пещеру которого рассматривались Юлианом, как элементы мистерий, имевших место во время весеннего равноденствия. Можно только удивляться тому, что, если у афинян таинства Деметры имели место два раза в году, во время весеннего равноденствия, а затем во время осеннего, то у христиан мистерия погребения и воскресения спасителя разыгрывалась только раз в году; ведь почитатели Аттиса, по-видимому, тоже праздновали воскресение Аттиса два раза в году. Произошло это, по-видимому, оттого, что весенний праздник воскресения больше соответствовал общему характеру христианского мифа. Мы уже видели, что многие противоречия в деталях христианской легенды о погребении и воскресении объясняются теми вариациями, которым подвергся евангельский миф. В частности «Марии», как мы знаем, имеют иудейское происхождение. Но зато эти подробности наложили на миф отпечаток правдоподобия и реалистичности до тех пор, пока не бросились в глаза их надуманность и несогласованность. Если мы только внимательно присмотримся ко всем элементам евангельского мифа, то мы увидим, что нет ни одной детали, которую не в состоянии была бы объяснить та гипотеза, которую предлагает нам сравнительная мифология для разгадки евангельской легенды.
В главе, которая, очевидно, является позднейшим добавлением к 4-му евангелию (XXI), мы имеем дополнение к мифу о воскресении, данному нам синоптиками. Воскресший бог является семи своим ученикам «при море Тивериадском» и, после того, как он помог им наловить рыбы, он предлагает им обедать, сам дает им хлеба и рыбы, причем в рассказе не говорится об участии самого воскресшего в трапезе.
У Марка и Луки мы находим два различных рассказа о явлении воскресшего. Марк рассказывает о явлении Иисуса одиннадцати апостолам, «сидевшим за столом». Лука же сначала рассказывает о явлении Иисуса «двум апостолам» по пути в Эммаус, после чего уже Иисус явился «одиннадцати», при чем он сам ел жареную рыбу. Рассказ Марка находится как раз в месте (XVI, 9-20), которое целиком признано позднейшим добавлением. Что касается рассказа Луки, то и его приходится признать вставленной позже компиляцией, так как приводимые им подробности отсутствуют в других евангелиях.
Неисторичность всех этих рассказов слишком ясна, чтобы мы сочли необходимым останавливаться на них дольше, тем не менее нам не мешает осветить происхождение их несколько ярче, чем это делалось до сих пор. Во всех этих рассказах бросается в глаза значение, придаваемое акту еды, связанной с явлением воскресшего Иисуса. В одном рассказе едят только люди, в другом вкушает пищу и сам бог. Это дает нам повод искать источник этих рассказов в церемониале ритуальной трапезы.
Что касается трапезы семи апостолов, то ключ к рассказу об этом событии несомненно находится в той «трапезе семи благочестивых
