головой Нептуна, так что он похож на распятие. Крест был той эмблемой, посредством которой Озирис приобщал души праведных к жизни вечной. Крест был и тем молотом — молнией, которым северный бог Тор (Тур-громовержец-Индра) убил змею и снова воскресил ее. Везде и всегда крест символизировал жизнь, спасение, часто он символизировал и смерть бога.
Случай с головой Нептуна приводит нас еще к одному источнику перекрещивающихся между собой мифов. В своем древне-этрусском образе Нефуна Нептун был, по-видимому, солнечным божеством и олицетворял собой восходящее солнце. Во всяком случае, Нептун, как бог подземного мира, владыка моря, способный, однако, вмешаться и в те события, которые происходят на поверхности суши, мог быть изображен на кресте, как показатель магической силы этого символа. Космологическое значение креста выступает, однако, отчетливее всего в астрономическом изображении барана или ягненка, перерезаемого крестообразно равноденственными дугами. Это изображение намекает на квазираспятие настоящего барана или ягненка. Таким образом мы имеем в астрономии агнца на кресте, а оттуда он перешел и в религиозные мистерии. Мелитон из Сард учит, что господь был агнцем, подобным тому, которого в кусте поймал «Авраам», причем тот же Мелитон поясняет, что куст «был прообразом креста». Заклание агнца у подножия священного дерева было, безусловно, символическим жертвоприношением, связанным с зодиаком, подобно закланию быка в культе Митры. Вступление солнца в созвездие Овна являлось для древних рождением мира, так что созвездие Овна сделалось высшим и наиболее почитаемым из всех тех зодиакальных знаков, которые все вместе опять-таки отождествлялись с солнечным богом. Рис. 33.
Значение агнца, как символа чистоты, может быть замечено в древних языческих культах, существовавших задолго до появления христианства. Если Гермес, который, как Kriophoros, несущий овцу, послужил художественным прототипом «пастыря доброго», к чистоте и целомудрию имеет мало отношения, то Аполлон, который назывался Nomios, нивожителем и haqnokomes [89], т. е. покрытым овечьей шерстью, назван многократно у Пиндара (вопреки другим легендам) hagnos teos — «чистый, целомудренный бог». Греческое «hagnos-чистый» должно было быть, во всяком случае, связано во всем римском мире с латинским словом Agnus — агнец. В собственном храме Аполлона в Лариссе предсказания оракула возвещались жрицей, которая считалась одержимой богом и которая ежемесячно вкушала кровь жертвенного агнца.
Рис. 33. Агнец, перерезанный крестообразно равноденственными дугами. (Вступление солнца в знак овна у скрещения экватора с эклиптикой).
Мы снова встречаем здесь прообраз христианского таинства. Но также и пение Linus'a совершенно отчетливо указывает на ритуальный плач о закланном жертвенном агнце. Это имя, очевидно, было прибавлено греками совершенно без всякого понимания его значения к имени Адониса или какого-нибудь другого сирийского бога, про которого существовал рассказ о том, что он вырос» среди ягнят» и был растерзан дикими собаками, который олицетворял собой умирающую от летней жары свежую весеннюю растительность. И если праздник иудейской пасхи основан на другом мотиве, то датирование этого праздника, связанное с движением солнца и луны, показывает, что и этот праздник имеет астрономический фундамент. Мифология древнего мира является безбрежным морем всякой выдумки и фантастики, про которое приходится сказать только одно: даже мифологическая фантастика обнаружила бы пред нами действие постоянных психологических законов, если бы могли прощупать все ее нити и проследить их до конца.
Резюмируя все вышесказанное, мы приходим к следующим выводам. Во-первых, весь рассказ евангелий о распятии мог быть основанным на очень отдаленном от евангельской эпохи факте действительного распятия Иисуса бен-Пандира, который мог стать Иисусом Павла, но который умер задолго до начала христианской эры и от которого не осталось никакой биографии, никаких следов какого-либо учения. Если бы этот Иисус, действительно, был «повешен на дереве», то все же действенных элементов общераспространенного языческого мифа о распятии было бы вполне достаточно, чтобы «повешение» Иисуса преобразилось в «распятие». Во-вторых, независимо от того, существовал ли когда-нибудь Иисус бен-Пандира, был ли он распят или нет, несомненно, что в отношении первоначального обряда евхаристии именно мифическое значение распятия содействовало во всяком случае признанию христианского культа на первых порах. Этому, конечно, способствовало и мифическое значение имени «Иисус» (Иешу-Иошуа), имени древнего солнечного бога. В-третьих, вся ткань евангельского рассказа о распятии является чисто мифической по существу. Тайная вечеря, страсти господни, предательство Иуды, отречение Петра, допрос Иисуса» лжесвидетели, видение жены Пилата, умывание рук, замена Вараввы Иисусом, терновый венец, желчь и уксус, несение креста, надпись на нем, разговор двух разбойников, восклицание: «Боже мой, зачем ты меня оставил!» (цитата из Псалтыри, XXI, 2), выражение «свершилось»; — все это так же мифично, как и рассказ о сверхъестественном затмении, о землетрясении, о разодравшейся надвое завесе храма, о воскресении святых, о восстании Иисуса из каменного гроба. Те детали евангельского рассказа, которые не содержат в себе ничего чудесного, не менее мифичны, не менее лишены всякого исторического значения, чем чудеса. Все они одинаково являются литературными наслоениями почти, наверное, сценического происхождения. Рассматривать их, как исторические детали, столь же бессмысленно и нелепо, как выдавать за подлинно исторический рассказ каких-нибудь «Вакханок» Эврипида.
Рассказ четвертого евангелия о разделе одежды Иисуса воинами великолепно показывает, конечно, в малом масштабе, как протекает процесс мифообразования в целом. У синоптиков есть лишь рассказ о том, как рабы делили одежды, бросая жребий. Это метание жребия было, по-видимому, обычным правилом при казни. Источником для синоптических евангелий послужило «пророчество» псалтыри (XXII, 18), хотя оно у них и не упомянуто. В четвертом же евангелии рассказ синоптиков получил очень неудачную позднейшую обработку. Там рассказывается о том, как римские воины, разделив на четыре части одежды Иисуса, не стали раздирать его хитона, который был не сшитый, а тканый весь сверху. Кому-то из составителей или интерполяторов 4-го евангелия пришла в голову нелепая мысль подчеркнуть особое свойство иисусова хитона, изобразив дело так, что римские солдаты, одержимые благочестивым намерением осуществить «реченное в писании», разделили на четыре части всю одежду Иисуса, кроме хитона. Абсолютно мифическое событие преподносится таким образом читателю прямо-таки с обстоятельностью очевидца. Весьма вероятно, что рассказ этот основан на религиозной драматической инсценировке. Как и чудо в Кане галилейской, которое тоже приведено в одном четвертом евангелии, миф о не сшитом хитоне имеет специфически языческий характер, хотя представление о таком хитоне существовало у иудеев в дохристианскую эпоху. В Спарте, по словам Павсания, «женщины ежегодно ткали хитон для Аполлона амиклейского, причем они называли то место, где они его ткали, тоже Хитоном». В Элиде тоже ткали каждые пять лет пеплум для Геры, причем существовало особое место, где шестнадцать
