превратился в некое податливое и, следовательно, изменчивое состояние; женственность и мужественность стали считать просто порождением культуры. Отсюда следует, что историков и антропологов должно интересовать не «различие» само по себе, а способ его интерпретации в культуре, пути возникновения данной «натурализации». Всё дело – в процессе, по-разному развивающемся в каждой культуре и меняющемся во времени. Следуя внутренней динамике и бесконечным умозаключениям, феминизм, пусть и пестрый, дошел в конечном итоге до парадокса, согласно которому «гендерное различие» в определенных случаях не только не имеет значения (L. Irigaray), но и, становясь, так сказать, «кочующим субъектом» (R. Braidotti), требует устранения [undoing] самого понятия «гендера» (J. Butler).
Теперь уже не только не говорится о новой историографической точке зрения, полезной для научного поиска в области формирования половой идентичности, но отрицается даже различие полов или, по крайней мере, тот факт, что оно представляет собой нечто исходно данное. Утверждение, будто это «различие» не имеет биологических оснований, но задается лишь системой воспитания, выдвинул первым американский врач Джон Уильям Мани (Money): в 1972 г. он даже заявил, что доказал это научно. Через несколько лет это «доказательство» было опровергнуто драматическим самоубийством двух близнецов, представлявших «клинический случай», над которым Мани ставил решающий для него эксперимент. В том же 1972 г. Энн Оукли (Oakley) сообщила, что, согласно мнению одного крупного специалиста в области интерсексуальности, невозможно считать различной морфологию мужских и женских гениталий: они представляют собой якобы континуум возможных путей развития и поэтому постоянно указывают нам не на биологическую полярность мужского и женского начал, а на их биологическую идентичность [19].
Между тем научные исследования подтверждают, что различие мужского и женского заложено уже в ДНК любого человека. Однако радикальные феминистски с энтузиазмом вытягивают из теории «гендера» быстрый ответ на свою потребность разъяснить подчиненное положение женщины в обществе и одновременно находят в ней инструменты для исправления этого положения. Идея, будто граница между мужчинами и женщинами вовсе не установлена «природой», а является «продуктом» патриархальной культуры, позволяла рассчитывать на легкий успех в деле разрушения старых культурных категорий и изменения мира, сообразно представлениям женщин.
По мнению радикальных феминисток, ошибочное допущение, что различия пол/гендер «естественны», могло бы наложить неизгладимый отпечаток на повседневную жизнь и, следовательно, на «здравый смысл», согласно которому «гендерные» различия очевидны и «установлены Богом». Представляя дискурс «пол/гендер», «мужчина/женщина» и «мужское/женское» как универсальный и свойственный «здравому смыслу», эта заранее заданная схема значений якобы призвана скрыть и мистифицировать реальность. Само понятие двух полов является будто бы в большей степени социокультурной конструкцией, созданной с целью сохранения мужского господства, нежели биологической данностью или врожденной сущностью. Короче говоря,
социальные связи, определяющие гендерные различия, выстроены в социокультурном контексте и не относятся к чистой биологии. ‹…› Другими словами, мир определяется отношениями господства. Пол/гендер входят в состав властных отношений, являющихся базой и других различий, в частности классовых и расовых [20].
Не следует отрицать, что категория «гендер» в исторических исследованиях оказывалась и плодотворной. Она послужила более глубокому осознанию учеными социального строения половое идентичности, реально формирующейся в исторически обусловленном измерении.
В «истории женщин» уделяется внимание также и мужским ролям. Женщины и мужчины являются таковыми, только если ими становятся. Однако радикальный тезис, согласно которому «гендерная идентичность» – это совсем другое, нежели «различие полов», и что в конечном счете она является порождением только построений культуры, оказывается разрушительным. Тезис о совершенной пластичности гендера ведет как будто к долгожданному реваншу женской доли, скованной анатомией и биологией. Другими словами, ныне якобы найден путь к окончательному освобождению от той «культуры», что мужчины обратили в «природу» постоянного угнетения женщин.
«Гендер», более изящное и нейтральное слово, чем «пол», вошло в общелитературный язык и даже в название направления академических исследований – gender studies, причем часто вне осознания его революционного идеологического смысла. «Гендер» стал не просто новым основанием классификации людей: если «научно» доказано, что он есть продукт только «культуры», то его следует переместить из сферы науки в сферу политики. По словам одной феминистки, «введение понятия ”гендера“ в феминистскую лексику стало важным политическим ходом. Оно означало, что мы не должны более без конца обсуждать, как выйти из исключительно биологической привязки понятия пола» [21].
Радикальный феминизм, разумеется, признавал, что нечто природное, биологическое все-таки остается. При этом, однако, необходимо определять социальную и культурную составляющие «гендера», постоянно передвигая грань между его природной, достаточно негибкой, составляющей, с одной стороны, и социальной, очень пластичной, составляющей, с другой. Если «различие» между женщинами и мужчинами носит не исключительно природный характер, но создается в сфере культуры как «гендер», то оно может меняться в зависимости от личного желания.
Для ряда влиятельных западных «кругов» понятие «гендер» представляет собой начальный шаг в более решительном отрыве половой идентичности от биологической реальности. Предполагается даже, что эта идентичность определяется изменчивым выбором, совершаемым даже неоднократно на протяжении жизни одного человека. Идеологическая направленность «гендера» взята к тому же на вооружение некоторыми учреждениями ООН и неправительственными организациями, занятыми демографическим анализом. Эту позицию, понятно, разделяет большинство феминисток западных стран, хотя она наталкивается на противодействие ряда групп, образованных в защиту материнства и семьи, а также на противодействие Католической церкви [22].
Прочная и, если вдуматься, не вызывающая особого удивления связь между радикальными феминистками, участниками крайне левых движений, зелеными, «новыми просветителями» способствует использованию теории «гендера» в их борьбе под лозунгом за равные права и свободу личности, а также в т. н. борьбе за цивилизацию, при полном отрицании или при сведении к нулю природного, биологического «различия» между полами. Многие из тех, кто бьет тревогу и поднимает шум при намеках о появлении ГМО (генетически модифицированных организмов), не обнаруживают ни малейшего беспокойства и возмущения по поводу уничтожения источников жизни и надежды человеческих личностей. Эти протестующие группы и движения со всей ясностью и определенностью ставят на повестку дня и упорно борются за такие «прогрессивные» цели, как разрушение самых прочных родственных связей, свободный доступ к новейшей репродуктивной технике, узаконивание гомосексуальных браков, введение новых, «современных» норм усыновления/удочерения какого угодно ребенка какой угодно парой.
Если поставлены и в немалой степени уже достигнуты подобные цели, то уместно поставить вопрос: наступило или нет под видом «нигилизма» явление «смерти Бога», о которой говорил Ницше и которую на свой манер удостоверил Хайдеггер, или же это явление добивается на своем пути больших и малых успехов [23]. На знаменах ряда значительных, если не ведущих, течений западной культуры провозглашается исчезновение высших ценностей, исчезновение абсолюта – будь то священный, божественный абсолют, сам Бог, или будь то человек, разум и даже природа. Успех этих течений и торжество
