русским православным, но и другим верующим с территории бывшего Советского Союза, включая католиков, тяжело примириться с внешней секуляризацией поведения западных христиан. Обе стороны могут быть правыми (или обе могут ошибаться); я могу себе представить, что когда преследований нет, некоторый избыток показного благочестия становится невыносим. Однако обе стороны должны сделать все возможное для обоюдного понимания.
Я хочу закончить, выразив надежду, что наш диалог будет постоянно развиваться, сохраняя всю свою глубину.
Диалог – это большое подспорье для примирения, но он не должен выхолащиваться, становясь только функциональным инструментом; он должен быть по-настоящему эффективным, не низводясь к утилитарной эффектности. В налаживании диалога между культурами и религиями прагматизм может оказаться достаточно непрактичным, поскольку он пытается втиснуть сложные и тонкие реалии в упрощенные схемы. И если наш опыт чему-то нас учит, конечно же он говорит нам об опасностях, которые таятся в подобных схемах.
Благодарю вас за ваше терпение и прошу у вас извинения за все те огрехи и ошибки, которые я допустил по отношению к благороднейшему итальянскому языку.
1. Все наиболее шокирующие аспекты исторического христианства, вызывающие со времен Просвещения и до наших дней вескую, значимую и для христианина критику, – религиозные войны и казни еретиков, «цезарепапизм» Востока и «папоцезаризм» Запада, наконец, психопатология фундаменталистских сект – непосредственно связаны со страстным желанием осуществлять теократический идеал. Теократия и толерантность представляются радикально несовместимыми.
2. Отсюда стремление либерального секуляризма: приручить, доместифицировать [311] теократический импульс, свести его к безобидной метафоре социально-гуманитарной активности, наконец, попросту элиминировать. Когда же современная демократия принимает теократические ценности настолько всерьез, насколько это для нее возможно, она отчуждает эти ценности в пользу плюралистического государства, оставляя «церквам», «конфессиям» и «деноминациям» социальные ниши культовых, отчасти этнических объединений, почти клубов, в соответствии с принципом: «религия – частное дело».
3. Но не только либерально-демократический секуляризм имеет основания для резкого недоверия ко всему, что пахнет теократией.
Христианство, чем оно больше сохраняет свою мистическую субстанцию, тем меньше может отказаться от новозаветной эсхатологии; между тем последняя рисует антихриста, радикальнейшего антагониста дела Христа, как верховное воплощение ложной теократической претензии: в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога (2 Фес. 2: 4). Эту теократическую претензию чуткая христианская совесть ощущает, между прочим, в ментальности тоталитарных режимов, в том числе якобы атеистических. Для христианства это очень сильный довод против тоталитаризма, не менее сильный, чем преступная практика последнего.
4. Напротив, чем подлиннее демократия, тем она дальше от теократической претензии. При всем антитеократическом пыле либерализма, являющегося магистральной идеологией современной демократии, не следует забывать, что исторические корни демократической ментальности в значительной мере связаны с христианским стремлением защитить истинную теократию, то есть суверенитет Бога, против ложной теократии; здесь можно отметить не только теократическую мотивацию кальвинистского республиканизма, столь важного для судеб Европы и особенно США, но и католическую полемику против абсолютистской идеологии, отчеканивающую понятие договора, контракта между народом и носителями власти.
5. Отсюда возможность и даже необходимость христианского выбора в политике в пользу демократии. Но этот выбор не связан с руссоистской идеализацией человеческой природы, наиболее незатрудненно проявляющей себя в Permissive Society [312].
Искренность и недвусмысленность этого выбора не противоречит его трезвости, ясному сознанию заложенного в нем парадокса.
Отсутствие государственно материализованной пародии на теократию дает христианину свободу, но также и обязанность свидетельствовать о теократии истинной; свидетельствовать всей своей жизнью, так мужественно и так тактично, как только он может. Его жизнь продолжает быть вызовом – не государству и даже не обществу как таковому, но этому эону и «князю» этого эона. Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных (Еф. 6: 12). Христианин может и должен практиковать толерантность по отношению к убеждениям других, но эта толерантность не имеет ничего общего с духовным и этическим релятивизмом. Он принимает демократию не потому, что принимает ее за Царствие Божие, но, напротив, потому, что демократия не делает даже попытки имитировать Царствие Божие; но сам он удовлетворится только Царствием Божиим.
6. Для понимания самого сердца христианина важно, что слова «Христос», «Машийах», «Помазанный» есть теократические термины и что Основатель христианства, как бы ни описывала его тринитарная и христологическая догматика, в плане мистико-социальном, чрезвычайно важном для Нового Завета, прежде всего иного – Царь; не священник «по чину Аарона», то есть не представитель «религии» как особой области жизни, но Царь над всей жизнью, не разделимой на клерикальное и секулярное. Христианство не отвергло, но, напротив, усилило ветхозаветную тему Бога как Царя, которому Его народ обязан не просто «культом», не просто жестами почтения, но долгом боевой верности. Слово «сакраментум» не случайно означало в быту древних римлян воинскую присягу. Язычник заинтересован в том, чтобы боги, как сильные и богатые покровители, помогали ему вести его дела; Бог Ветхого Завета требует от людей прийти Ему на помощь в Его деле (Суд. 5: 23). Христос говорит человеку: «Иди за Мной!»
7. Христианину ничто не мешает быть на земле демократом и республиканцем; но на небесах у него Царь, чья воля должна быть исполнена и на земле, как на небесах. Для него теократия не иллюзорный и утопический государственный строй, но нерушимый строй его собственной жизни. Это ставит его в неполитическую оппозицию обществу потребления и вседозволенности, перед которым он должен свидетельствовать о том, что заповеди Божии не преходят и оппозиция эта – одновременно мирная и непримиримая.
«Ut unum sint»: единство перед лицом вражды князя мира сего [313]
В заглавие энциклики, датированной празднеством Вознесения Господня (25 мая) 1995 года и посвященной «engagement oecumenique» [314], вынесены слова из первосвященнической молитвы Господа нашего на Тайной вечере: «Да будут едино». Заглавие, почерпнутое прямо из Евангелия, для начала приглашает нас к размышлению над составляющими его словами Христа в их контексте.
Целиком это место (Ин. 17: 20–21) читается так:
Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня.
В евангельских словах ум наш поражает, во-первых, с какой крутизной вертикали заповедь единства для верующих во Христа выводится из запредельного миру, предвечного и непостижимого единства Лиц Пресвятой Троицы; во-вторых, с какой прямотой осуществление этой заповеди поставлено как непременное условие исполнения Христовыми учениками своего миссионерского
