Санта-Мария-ин-Космедин, где Пресвятая Дева названа «Божественной Премудростью» (
Deique Sophia), когда он слышит от жителя Болоньи, как важны для горожан те несколько дней в году, когда образ Богоматери выносится из святилища, когда он видит, что происходит в Неаполе в ожидании чуда святого Януария, в нем не может не зародиться ощущение, действительно похожее на ностальгию. Не случайно юноша из произведения нашего великого писателя Гоголя возвращается на родину после долгих странствий за границей и ощущает порыв благочестия, очень сходный с тем, который мог бы испытать в подобных обстоятельствах верующий русский:
«Он вспомнил, что уже много лет не был в церкви, потерявшей свое чистое, высокое значение в тех умных землях Европы, где он был. Тихо вошел он и стал в молчании на колени у великолепных мраморных колонн и долго молился, сам не зная за что: молился, что его приняла Италия, что снизошло на него желанье молиться…»
Италия, в простоте и в порыве сердца склоняющаяся в молитве, противопоставляется этим «умным землям Европы» (например, Парижу) именно так, как противопоставляется им Россия. Внутри традиционной двойной формулы славянофилов, на месте, обычно отдаваемом Святой Руси, может находиться Италия: и сам факт, что такое возможно, говорит о многом.
У Федора Достоевского идеал красоты чистой и незапятнанной, то есть явно христианский, назван по-итальянски «идеалом Мадонны» и противопоставлен «идеалу содомскому». Нельзя не вспомнить, что из множества изображений Пресвятой Девы, созданных в эпоху итальянского Возрождения, одно имело в русской культуре XIX и XX веков исключительно важное значение. Речь идет о картине Рафаэля, которое изображает Мадонну на облаке со святым Сикстом и святой Варварой. Эта картина известна под названием «Сикстинская Мадонна» и хранится в Дрезденской галерее. Невозможно представить ни одного русского интеллигента, который бы не знал этой работы. Великий русский поэт-романтик первой половины XIX века Жуковский посвящает ей вдохновенный мистический труд, имевший большое влияние. Не случайно репродукция «Сикстинской Мадонны» оказывается на смертном одре Достоевского. Русский православный богослов Сергей Булгаков рассказывает, что свою первую встречу с «Сикстинской Мадонной» в Дрезденской галерее он пережил как мощнейший толчок для возвращения к вере и Церкви. Позднее он, приняв после революции священнический сан и живя в изгнании вдали от России, снова оказался перед любимой картиной и отметил с горечью, что некоторые ее черты несовместимы с аскетическим подвигом, но когда русский мыслитель хотел изгнать «Сикстинскую Мадонну» из сердца, оно кровоточило.
Фигура Бедняка из Ассизи представляется очень похожей на русский характер: любовь к бедности и к природе и особенно простота души, отсутствие какой-либо хитрости и властности. Хотя св. Франциск и не признан прямо Русской Церковью, он, вне всякого сомнения, является одним из неофициальных покровителей русской литературы.
А сейчас я чувствую себя обязанным перейти от понятий вечных к некоторым сиюминутным вопросам, конкретным и довольно прозаичным.
Как вы знаете, сегодня дипломатические отношения между Московским Патриархатом и Ватиканом остаются довольно натянутыми. Слава Богу, религиозная жизнь какой-либо из Церквей не сводится только к политическим амбициям верхов. На более глубоком уровне религиозной жизни можно наблюдать совершенно различные тенденции, некоторые из которых открывают дорогу надежде.
Я очень надеюсь, что политическая мотивированность некоторых бесспорно антикатолических шагов, которые встречаются сейчас повсеместно в общественном поведении русских православных иерархов, не продлится слишком долго, и я готов работать (и молиться), чтобы улучшить существующее положение дел. Но здесь скрывается еще одна, более общая проблема нашего глобализированного мира: это трудности, порождаемые слишком быстрым перевоспитанием человечества в либеральном духе в умах тех, кто отстал и кому еще предстоит подвергнуться такому перевоспитанию.
Как вы знаете, ключевые слова современной эпохи – «либеральный» и «либерализм», – если приложить их к системе ценностей, приобретают весьма различные значения. Я лично склоняюсь к мысли, что наш либерализм означает такое отношение к собственному кредо, то есть к необходимости быть безоговорочно верными своим «ценностям», при котором мы вместе с тем воздерживаемся от навязывания собственных убеждений другим людям путем какого бы то ни было физического или психологического насилия. Что же касается «ценностей», то для кредо они не должны быть чересчур либеральными; человек с твердыми религиозными и моральными убеждениями должен научиться уважать убеждения других людей. Но ситуация полностью меняется, если так называемые либеральные ценности пропагандируются как единственно приемлемые ценности и их стараются возвысить над любыми другими.
Современный либерализм, которому слишком часто недостает такой своей собственной, чисто либеральной добродетели, как терпимость, нередко действует в качестве идеологии, которая не приемлет каких-либо противоречий и вынуждает все человечество принять этот же стиль жизни, навязываемый народу с помощью средств массовой информации и другими инструментами. Когда так называемый «секс» становится не чем иным, как главным символом, знаменем и эмблемой прогресса и демократии, это не может не вызывать противодействия, которое может быть абсолютно криминальным, как террористические акты исламистского толка, или же выражаться в более мирных формах, довольно глупых, но понятных и предсказуемых. В религиозной сфере агрессия сексуальных символов питает фундаментализм и нетерпимость даже в отношениях между христианскими Церквами (я говорю не о политике, но о настроении масс).
То есть простой русский человек «с улицы», ничего не зная об учении Римской Католической Церкви и ее мирном сопротивлении ряду современных тенденций, питает к Западу чувства, которые ему внушают в постсоветской России неизбежные секс-шопы и тому подобное, и эти чувства в своем наивном уме он распространяет на весь Запад, в том числе и на западное христианство.
Речь идет о простительной ошибке, и, разговаривая со своими русскими согражданами, я стараюсь по мере сил развенчать подобное убеждение, но это неприятное положение вещей продолжает существовать.
Я не хотел бы показаться морализирующим фарисеем, но разве мы не живем в эпоху, когда мы часто противопоставляем себя новому греховному фарисейству, так сказать, фарисейству «продажных чиновников и проституток»; когда в побуждении беззастенчиво нарушать самые распространенные христианские нормы проявляется истинное фарисейство, в котором не остается и тени юмора; и разве такое поведение не стремится стать общепринятым? Не знаю, возможно ли еще, как в прежние времена, обозначить эту тенденцию как вседозволенность и гедонизм? Глобальная цивилизация не ограничивается разрешением одного или другого, она старается это навязать. Если говорить о гедонизме, то его концепция предполагает, что человек выбирает своей исключительной целью обеспечение личного удовольствия, в то время как доктрина нового фарисейства не оставляет даже места для подобного выбора: программа уже сформированных типов поведения, нацеленных на получение удовольствий, внушается массам средствами информации и рекламой, чтобы быть пассивно принятой. Не обязательно быть фундаменталистами, чтобы чувствовать себя по-настоящему обескураженными.
Я должен еще добавить, что не только
