думал Иеремия, когда размышлял об изгнании. Но в данном случае мученики как бы собирают «гнев» в одно место, чтобы он истощился. Автор книги в этом не сомневается: этот проект (если можно так его назвать) оказался успешным. Сразу после мученичества Иуда Маккавей поднял восстание против Антиоха Эпифана; «Маккавей сделался непобедим для язычников, когда гнев Господа преложился на милость» (2 Мак 8:5). Такое «искупление» носило для автора совершенно практический характер. Он вовсе не думал, что грех мешает людям попасть на «небо» навеки. Он думал, что грех навлекает на себя гнев Сирии, которая была орудием (тут автор следует за пророками, размышлявшими о победе Вавилона над Израилем) гнева Бога Израилева; он также думал, что мученики каким-то странным образом могут принять этот двойной «гнев» на себя, так что он сгорит дотла и вместо него явится «милость».
Если мы попытаемся понять логику этих размышлений, очевидной отправной точкой должен для нас стать текст Исаии 40–55, а особенно – четвертый гимн Раба, о котором мы говорили совсем недавно. Мы не можем судить о том, была ли такая интерпретация широко распространена или это была идея, внезапно пришедшая в голову либо мученикам, либо их агиографу. Но мы можем себе представить, что случилось позже. Книга под названием Четвертая Маккавейская рассказывает те же самые истории. Но их уже заботливо извлекли из контекста яростного иудейского монотеизма с его обетованием телесного воскресения и превратили в нравоучительные легенды о еврейских героях, души которых возносятся на небеса. Похоже, эта книга написана для нееврейской аудитории. Подобным образом Иосиф Флавий, представляя иудейские движения своей римской аудитории, сделал из них школы языческой философии. В результате мученичество стало примером «достойной смерти», категории, хорошо знакомой языческому миру. И если Вторая книга Маккавейская, опираясь на Исаию 33, старалась показать, что мученики своей смертью истощили гнев Божий, действующий через гнет сирийцев, то мысли автора последней книги куда больше окрашены язычеством:
И ради них [мучеников] враги наши не одолели народа нашего, мучитель был наказан, а отечество было очищено. Они стали как бы выкупом за грех народа. И кровью этих благочестивых и смертью их как искупительною жертвой [hilastērion] божественное Провидение спасло Израиль, который ранее терпел бедствия (4 Мак 17:20–22).
В этой книге мало что осталось от большой истории Бога, Израиля, мира и завета. Мощные и глубоко иудейские темы благого творения Божьего и обетования о воскресении оказались в стороне. То же самое можно сказать о темах, создающих контекст для четвертого гимна Раба у Исаии и не позволяющих этому отрывку превратиться в подобие языческого повествования, и о темах Послания к Римлянам, которые с двух сторон обрамляют сказанное Павлом в главе 3. Конечно, в этом случае трудно что-либо говорить со стопроцентной уверенностью. Но я полагаю, что тут произошло следующее: автор Четвертой книги Маккавейской горел желанием представить еврейских мучеников языческой аудитории, показав, что они умерли достойной смертью за свою страну, но в то же время некоторые традиционные элементы Писания Израиля продолжали звучать в его тексте. Так он соединил две разные линии, получив результат, который не вполне соответствует Писанию, а в то же время не целиком и полностью языческий по своему характеру. Нам не следует думать, что эта книга показывает нам, что происходит с людьми вроде Павла, которые верят, что Мессия воплощал в себе верность завета, когда они свежими глазами перечитывают Тору и Пророков в свете богословия Храма.
Но в данной книге я снова и снова говорил о том, что такую же ошибку, как и автор Четвертой книги Маккавейской, только еще более глубокую, совершили толкователи западной традиции последних веков. Мы также отказались от древнееврейских представлений о Боге и мире (в центре которых стоял Храм, а потому и новое творение, проявлением которых был праздник Пасхи и другие священные дни, такие как День искупления, когда народ собирался вместе) в пользу сомнительной «цели» в виде платонизированного «неба», призвания человека в виде добродетели или правильного поведения и в опасной степени пропитанной язычеством идеи о том, как люди, не выполнившие своего призвания, могут все же достичь этой цели. Читая первые четыре главы Послания к Римлянам, толкователи почти или совсем не обращали внимания на тему завета Бога с Израилем и миром. Пустое место, образовавшееся после отказа от важнейших тем, заполнили иные идеи, в частности, распространенный образ «Бога, наказывающего Иисуса», что было изолированным абстрактным взаимодействием, никак не связанным с заветом. Многие проблемы были порождены не только таким прочтением, но, как ни странно, и реакцией против него, которая заставляла хвататься за столь же неудовлетворительные альтернативы.
Новый завет в крови Иисуса
Оглядываясь на наш разбор отрывка Римлянам 3:21–26 выше, я понимаю, что есть еще одна вещь, о которой надо подробнее поговорить. Хотя данный отрывок уникален среди других раннехристианских текстов, он странным образом кажется нам хорошо знакомым. Мы строго разбирали его, как полагается экзегетам, внимательно изучив, какие тексты его окружают, и могли увидеть, что с 2:17 и далее, а затем в главе 4 речь идет о завете Бога с Авраамом и его семьей, о сопутствующих обетованиях и целях для этой семьи и через нее для мира. После этого мы изучили сам отрывок и могли убедиться в том, что тут идея нового Исхода соединяется с идеей нового прощения грехов через кровь Иисуса. Хотя этот отрывок строго соответствует ходу конкретной аргументации Послания к Римлянам, такое сочетание тем нам удивительно знакомо: то же самое мы находим в рассказах о Тайной Вечере, и вряд ли это случайное совпадение.
Тут было бы неуместным искать ответ на вопрос, как возникли и развивались эти разные традиции. Любые ответы все равно остались бы тут гипотетическими. Но меня поражает, что Павел, когда он кратко говорит о смысле смерти Иисуса в рамках своей аргументации, удивительно близок к евангелистам – и использует то же сочетание тем, что и в Первом послании к Коринфянам 11:23–26. Похоже, мы тут соприкасаемся с самыми первыми размышлениями христиан о кресте, укорененными в мыслях, учении и драматических действиях самого Иисуса. И тут, и там мы снова и снова видим самую суть дела. В этом событии, как согласно говорят нам все первые христиане, живой Бог отрылся нам в виде человека как самоотдача любви, чтобы мы с благодарностью ему поклонялись, оставив идолов, и потому смогли бы стать людьми в подлинном смысле слова, навсегда освободившись от оков греха.
Заключение: искупление совершилось, революция началась
Теперь, наконец, мы видим, что
