если он хочет сохранить самостоятельность высказывания, как оно действительно звучало в прошлом, то не лучше ли было бы ему передать чужое высказывание в форме прямой речи, – и его отнесенность к прошлому, и его принадлежность герою, а не рассказчику были бы вне всякого сомнения. Или, если уже ставить Imperfectum и третье лицо, то не проще ли употребить просто форму косвенной речи? Ведь
основное в нашей форме –
достигаемое ею совершенно новое взаимоотношение между авторской и чужой речью – как раз и не находит своего выражения в Toblerʼовских мотивах. Перед ним просто две старые формы, из которых он хочет склеить новую.
По нашему мнению, из мотивов говорящего по приведенной схеме можно, в лучшем случае, объяснить лишь употребление в том или ином конкретном случае уже готовой формы, но ни в каком случае так нельзя объяснить образование новой формы в языке. Индивидуальные мотивы и намерения говорящего могут осмысленно развернуться лишь в пределах наличных грамматических возможностей, с одной стороны, и тех условий социально-речевого общения, какие господствуют в данной группе, – с другой стороны. Эти возможности и эти условия даны, и они очерчивают языковой кругозор говорящего. Разомкнуть этот кругозор – не в его индивидуальных силах.
Какими бы намерениями говорящий ни задавался, какие бы ошибки он ни делал, как бы ни анализировал, ни смешивал форм, ни комбинировал их, он не создаст ни нового грамматического шаблона в языке, ни новой тенденции социально-речевого общения. Лишь то в субъективных намерениях говорящего будет иметь творческий характер, что лежит на пути слагающихся, становящихся тенденций социально-речевого взаимодействия говорящих, а эти тенденции меняются в зависимости от социально-экономических факторов. Должна была произойти какая-то перемена, какой-то сдвиг внутри социально-речевого общения и взаимоориентации высказываний, чтобы сложилось то существенно новое ощущение чужого слова, которое нашло выражение в несобственной прямой речи. Слагаясь, эта форма начинает входить и в тот круг языковых возможностей, в пределах которого только и могут определяться, мотивироваться и продуктивно осуществляться индивидуальные речевые намерения говорящих.
Концепция T. Калепки.
Следующим автором, писавшим о несобственной прямой речи, был Калепки («Zeitschrift f. roman. Philol.», XIII, 1899. S. 491 – 513). Он признал несобственную прямую речь совершенно самостоятельной третьей формой передачи чужого высказывания и определил ее как скрытую или завуалированную речь (verschleierte Rede). В необходимости отгадывать, кто говорит, заключается стилистический смысл этой формы. В самом деле: с абстрактно-грамматической точки зрения – говорит автор, с точки зрения действительного смысла всего контекста – говорит герой.
В анализе Калепки бесспорно заключается шаг вперед в рассмотрении нашего вопроса. Вместо механического сложения абстрактных признаков двух шаблонов, он пытается нащупать новое положительное стилистическое направление нашей формы. Калепки верно понял и двуликость несобственной прямой речи. Однако, эта двуликость определена им неправильно. Никак нельзя согласиться с Калепки, что перед нами – замаскированная речь и что в угадывании говорящего и заключается смысл приема. Ведь никто не начинает процесса понимания с абстрактно-грамматических рассуждений, а потому каждому с самого начала ясно, что по смыслу говорит герой. Трудности возникают лишь для грамматика. Кроме того, в нашей форме вовсе нет дилеммы «или – или», но specificum ее именно в том, что здесь говорит и герой, и автор сразу, что здесь в пределах одной языковой конструкции сохраняются акценты двух разнонаправленных голосов. Мы видели, что и явление подлинной скрытой чужой речи имеет место в языке. Мы видели, как подспудное действие этой запрятанной в авторском контексте чужой речи вызвало своеобразные грамматические и стилистические явления в этом контексте. Но это – иная модификация «чужой речи». Несобственная же прямая речь – речь явная, хотя и двуликая, как Янус.
Главный методологический недостаток Калепки в том, что он истолковывает наше языковое явление в пределах индивидуального сознания, ищет его психических корней и субъективно-эстетических эффектов. К принципиальной критике этого подхода мы еще вернемся при рассмотрении воззрений фосслерианцев (Лорк, Э. Лерч и Г. Лерч).
Концепция Балли.
В 1912 году по нашему вопросу высказался Балли (G.R.М., IV, S. 549 ff., 597 ff.). И в 1914 году он снова, отвечая на полемику Калепки, вернулся к нему в принципиальной статье, озаглавленной «Figures de pensée et formes linguistiques» (G.R.M., IV, 1914, S. 405 ff., 456 ff.).
Сущность воззрения Балли сводится к следующему: он считает несобственную прямую речь новой, поздней разновидностью классической формы косвенной речи. Образовалась она, по его мнению, следующим образом: il disait, quʼil était malade > il disait: il était malade > il était malade (disait-il) [354]. Выпадение союза que объясняется, по Балли, новейшей тенденцией, свойственной языку, предпочитать паратаксические сочетания предложений гипотаксическим. Далее Балли указывает, что эта разновидность косвенной речи, которую он и называет соответственно style indirect libre, не является застывшей формой, а находится в движении, стремясь к прямой речи, как к своему пределу. В наиболее выразительных случаях, по Балли, трудно бывает определить, где кончается «style indirect libre» и начинается «style direct». Таким случаем он считает, между прочим, приведенный нами в примере четвертом отрывок из Золя. Именно в обращении кардинала к Богу: «ô Dieu! que ne faisiez vous un miracle» – одновременно с признаком косвенной речи (Imperfectum) поставлено в обращении второе лицо, как в прямой речи. Формой, аналогичной style indirect libre, в немецком языке Балли считает косвенную речь второго типа (с пропуском союза и с порядком слов в прямой речи).
Балли строго различает лингвистические формы («formes linguistiques») и фигуры мышления («figures de pensée»). Под последними он понимает те способы выражения, которые, с точки зрения языка, не логичны, в которых нарушается нормальное взаимоотношение между лингвистическим знаком и его обычным значением. Фигуры мышления нельзя признать лингвистическими явлениями в строгом смысле этого слова: ведь нет точных и устойчивых лингвистических признаков, которые бы их выражали. Наоборот, соответственные лингвистические признаки значат в языке именно не то, что влагается в них фигурами мышления. К этим фигурам мышления относит Балли и несобственную прямую речь в ее чистых формах. Ведь с точки зрения строго грамматической – это речь автора, а по смыслу – речь героя. Но это «по смыслу» не представлено никаким особым лингвистическим знаком. Перед нами, следовательно, явление внелингвистическое.
Критика гипостазирующего абстрактного объективизма Балли.
Такова в основных чертах концепция Балли. Этот лингвист является в настоящее время самым крупным представителем лингвистического абстрактного объективизма. Балли гипостазирует и наделяет жизнью формы языка, полученные путем абстракции от конкретных речевых выступлений (жизненно-практических, литературных, научных и пр.). Эта абстракция лингвистов совершается, как мы уже показали, в целях расшифрирования
