чужого мертвого языка и в целях практического научения ему. И вот Балли наделяет жизнью и приводит в движение эти языковые абстракции: модификация косвенной речи начинает стремиться к шаблону прямой речи, на пути этого стремления образуется несобственная прямая речь. Выпадению союза «que» и вводящего речь глагола приписывается творческая роль в образовании новой формы. На самом деле, в абстрактной системе языка, где даны formes linguistiques Балли, нет движения, нет жизни, нет свершения. Жизнь начинается лишь там, где сходится высказывание с высказыванием, т.е. там, где начинается речевое взаимодействие, хотя бы и не непосредственное, «лицом к лицу», а опосредствованное, литературное [355].
Не абстрактная форма стремится к форме, а меняется взаимоориентация двух высказываний на основе изменившегося активного восприятия языковым сознанием «говорящей личности», ее смысловой идеологической самостоятельности, ее речевой индивидуальности. Выпадение союза «que» сближает не две абстрактные формы, а два высказывания во всей их смысловой полноте: как бы прорывается плотина, и авторские интонации свободно устремляются в чужую речь.
Результатом того же гипостазирующего объективизма является и методологический разрыв между лингвистическими формами и фигурами мышления, между «langue» и «parole». Собственно, лингвистические формы, как их понимает Балли, существуют лишь в грамматиках и словарях (где их существование, конечно, совершенно правомерно), но в живой реальности языка они глубоко погружены в иррациональную, с точки зрения абстрактно-грамматической, стихию «figures de pensée».
Не прав Балли и тогда, когда он указывает в качестве аналогии французской несобственной прямой речи на немецкую косвенную конструкцию второго типа [356]. Эта ошибка его чрезвычайно характерна. С точки зрения абстрактно-грамматической аналогия Балли безукоризненна, но с точки зрения социально-речевой тенденции это сопоставление не выдерживает критики. Ведь одна и та же социально-речевая тенденция (определяемая одними и теми же социально-экономическими условиями) в различных языках, в зависимости от их грамматических структур, может проявиться в различных внешних признаках. В том или ином языке начинает модифицироваться в определенном направлении именно тот шаблон, который оказывается наиболее гибким в данном отношении. Таким во французском языке оказался шаблон косвенной речи, в немецком и русском – прямой речи.
Балли и фосслерианцы.
Теперь мы перейдем к рассмотрению точки зрения фосслерианцев. Доминанту исследования эти лингвисты переносят из грамматики в стилистику и психологию, из «лингвистических форм» – в «фигуры мышления». Разногласия их с Балли, как мы уже знаем, глубоко принципиальны. Лорк в своей критике воззрений женевского лингвиста, пользуясь гумбольдтовской терминологией, противополагает его взглядам на язык как на εργον, свои взгляды на него, как на ενεργεια. Точке зрения Балли в данном частном вопросе, таким образом, прямо противопоставляются основоположения индивидуалистического субъективизма. На арену в качестве факторов объяснения несобственной прямой речи выступают: аффект в языке, фантазия в языке, вчувствование, языковой вкус и т.п.
Несобственная прямая речь в немецком языке. Концепция Эйгена Лерча.
Но прежде чем переходить к анализу их воззрений, мы приведем три примера несобственной прямой речи в немецком языке.
1) Der Konsul ging, die Hände auf dem Rücken, umher und bewegte nervös die Schultern.
Er hatte keine Zeit. Er war bei Gott überhäuft. Sie sollte sich gedulden und sich gefälligst noch fünfzig mal besinnen!
(Th. Mann. «Buddenbrook»).
2) Herrn Gosch ging es schlecht; mit einer großen und schönen Armbewegung wies er die Annahme Zurück, er könne zu den Glücklichen gehören. Das beschwerliche Greisenalter nahte heran, es war da, wie gesagt, seine Grube war geschaufelt. Er konnte abends kaum noch sein Glas Grog zum Munde führen, ohne die Hälfte zu verschütten, so machte der Teufel seinen Arm zittern. Da nutzte kein Fluchen… Der Wille triumphierte nicht mehr (ibid.).
3) Nun kreutzte Doctor Mantelsack im Stehen die Beine und blätterte in seinem Notizbuch. Hanno Buddenbrook saß vornüber gebeugt und rang unter dem Tisch die Hände. Das B, der Buchstabe B war an der Reihe! Gleich würde sein Name ertönen, und er würde aufstehen und nicht eine Zeile wissen, und es würde einen Skandal geben, eine laute, schreckliche Katastrophe, so guter Laune der Ordinarius auch sein mochte… Die Sekunden dehnten sich martervoll. «Buddenbrook»… jetzt sagte er «Buddenbrook»… «Edgar» sagte Doktor Mantelsack… (ibid.).
Из этих примеров ясно, что несобственная прямая речь в немецком языке грамматически совершенно аналогична русской.
В том же 1914 году по вопросу о несобственной прямой речи высказался Эйген Лерч (G.R.М., VI. S. 470). Несобственную прямую речь он определяет: «речь как факт» (Rede als Tatsache). Чужая речь передается этой формой так, как если бы ее содержание было фактом, сообщаемым самим автором. Сравнивая между собою прямую, косвенную и несобственную прямую речь с точки зрения той реальности, какая присуща их содержанию, Лерч приходит к выводу, что наиболее реальна несобственная прямая речь. Ей он отдает и стилистическое предпочтение перед косвенною речью по живости и конкретности впечатления. Таково определение Лерча.
Концепция Лорка.
Подробное исследование несобственной прямой речи дал Е. Лорк в 1921 г. в небольшой книге под заглавием: «Die „Erlebte Rede“». Книга посвящена Фосслеру. Лорк останавливается в ней подробно и на истории нашего вопроса.
Несобственную прямую речь Лорк определяет как «пережитую речь» («Erlebte Rede»), в отличие от прямой речи как «сказанной речи» («Gesprochene Rede») и косвенной – как «сообщенной» («Berichtete Rede»).
Лорк поясняет свое определение следующим образом. Допустим, Фауст произносит на сцене свой монолог:
«Habe nun, ach! Philosophie, Juristerei… durchaus studiert mit hießem Bemühn»…
То, что герой высказывает в первом лице, слушатель переживает в третьем:
«Faust hat nun, ach! Philosophie»…
И эта перестановка, совершающаяся в недрах самого воспринимающего переживания, стилистически приближает пережитую речь к рассказу.
Если теперь слушатель захочет передать другому, третьему услышанную и пережитую им речь Фауста, то он приведет ее или дословно в прямой форме:
«Habe nun, ach! Philosophie»…
или же в косвенной:
«Faust sagt, daß er leider»
или:
Если же он сам для себя пожелает вызвать в своей душе живое впечатление пережитой сцены, то он вспомнит:
«Faust hat nun, ach! Philosophie»…
или же, так как дело идет о прошлых впечатлениях:
Учение Лорка о роли фантазии в языке.
Таким образом, несобственная прямая речь, по Лорку, является формой непосредственного изображения переживания чужой речи, живого впечатления от нее, поэтому она мало пригодна для передачи речи другому, третьему. Ведь при такой передаче
