из области теоретической физики, а как фундаментальный факт физики конкретной, не как безразличный технический прием, а как искусство интерпретации различия и качества независимо от их фактического состояния. (Ницше иногда говорил: «Вне существующего социального порядка» [194].)
Эта проблема возобновляет один давний спор, знаменитую дискуссию между Калликлом и Сократом. В каком-то смысле Ницше кажется нам близким к Калликлу, а Калликл непосредственно дополняет Ницше. Калликл пытается отличить природу от закона, он называет законом нечто, отделяющее силу от ее возможностей; в этом смысле закон выражает триумф слабых над сильными. Ницше добавляет: триумф реакции над действием. В действительности реактивно всё, отделяющее силу от ее возможностей; реактивно и состояние силы, отделенной от ее возможностей. Активна, напротив, всякая сила, которая доходит до предела своих возможностей. Достижение силой предела – не закон, а скорее противоположность закону [195]. – Сократ отвечает Калликлу: нет оснований отделять природу от закона, ведь если слабые одерживают верх, то значит, объединившись, они составляют большую силу, чем сила сильного; закон побеждает с точки зрения самой природы. Калликл не жалуется на то, что его не поняли, начиная с самого начала: одерживая победу, раб не перестает быть рабом; слабые побеждают не потому, что составляют бо́льшую силу, а потому, что сила отделяется ими от ее возможностей. Нельзя сравнивать силы абстрактно; конкретная сила с точки зрения природы доходит до предела своей мощи или желания. Сократ повторно возражает: для тебя, Калликл, важно удовольствие… Всякое благо ты определяешь через удовольствие…
Мы видим, что происходит между софистом и диалектиком; мы видим, на чьей стороне искренность и строгость умозаключений. Калликл агрессивен, но лишен ресентимента. Он предпочитает замолчать. Ясно, что в первый раз Сократ не понял, о чем речь, а во второй ушел от темы. Как объяснить Сократу, что «желание» – это не сочетание удовольствия и боли, боли от возникновения желания и удовольствия от его удовлетворения? Что удовольствие и страдание – это всего лишь реакции, свойства реактивных сил, свидетельствующие об их приспособленности или неприспособленности? И как объяснить, что слабые не могут составить более мощной силы? Сократ отчасти не понял, отчасти не услышал – он был чересчур одержим диалектическим ресентиментом и духом мести. А ведь он был всегда так требователен к другим и так придирчив к любым ответам…
Ницше также попадаются свои Сократы. Это вольнодумцы. Они говорят: «На что вы жалуетесь? Как слабые смогли бы одержать верх, если бы сами не составляли превосходящей силы?»; «Преклонимся перед свершившимся фактом» [196]. В этом состоял современный ему позитивизм: притязание на критику ценностей, на отказ от всяких апелляций к трансцендентным ценностям, провозглашение последних устаревшими – но только ради того, чтобы вновь обрести эти ценности в качестве сил, управляющих современным миром. Церковь, мораль, государство и т. д.: их ценность оспаривается лишь затем, чтобы выразить восхищение силой человека, его подлинным содержанием (contenu). Вольнодумцу свойственна своеобразная одержимость, состоящая в стремлении восстановить всё это содержание, всё самое позитивное, но он никогда не задается вопросом ни о природе «позитивности» этого содержания, ни о происхождении или качестве соответствующих человеческих сил. Именно это Ницше и называет «фактализмом» (faitalisme) [197]. Вольнодумец стремится восстановить подлинное содержание религии, но никогда не задается вопросом о том, не содержит ли в себе религия тех самых низменных человеческих сил, даже малейшей причастности к которым следовало бы избегать. Вот почему никогда не следует доверять атеизму вольнодумца, даже если он демократ или социалист: «Нам противна Церковь, но не ее яд…» [198] Именно это в первую очередь характеризует позитивизм и гуманизм вольнодумца: фактализм, неспособность к интерпретации, невежество в отношении качества силы. Стоит только чему-либо обнаружить себя в качестве человеческой силы или человеческого факта, как вольнодумец аплодирует, не задаваясь вопросом о том, не низкого ли происхождения эта сила и не противоположен ли этот факт факту высшего порядка: «Человеческое, слишком человеческое». Именно потому, что оно не осознает качеств сил, вольнодумство, по своему призванию, находится на службе реактивных сил и олицетворяет их триумф. Так как факт – всегда факт слабых, направленный против сильных; «факт всегда глуп, во все времена походя скорее на тельца, чем на Бога» [199]. Ницше противопоставляет вольнодумцу свободного духом (l’esprit libre), сам дух (esprit) интерпретации, который вершит суд над силами в соответствии с их происхождением и качеством: «Фактов нет, есть только интерпретации» [200]. Критика вольнодумства является основополагающей темой творчества Ницше. В этом можно не сомневаться, ведь эта критика дает точку зрения, заняв которую можно одновременно атаковать различные идеологии: позитивизм, гуманизм и диалектику. Пристрастие к факту в позитивизме, превознесение всего фактически человеческого в гуманизме, манию возвращать человеческие смыслы в диалектике.
Слово иерархия имеет у Ницше два смысла. Во-первых, оно обозначает различие активных и реактивных сил, превосходство активных сил над реактивными. Именно поэтому Ницше может говорить о «неизменном и прирожденном ранге в иерархии» [201] и о том, что сама проблема иерархии является проблемой свободных духом [202]. Но иерархия обозначает и триумф реактивных сил, заразительное действие реактивных сил и возникающую вследствие этого сложную организацию, когда слабые добились победы, сильные заражены, раб, не переставший быть рабом, одерживает верх над господином, который перестал быть господином: царство закона и добродетели. В этом втором смысле мораль и религия выступают как теории иерархии [203]. Если сравнить оба смысла, можно заметить, что второй является «изнанкой» первого. Мы превращаем Церковь, мораль, государство в господ или учредителей всякой иерархии. У нас есть та иерархия, которую мы заслуживаем, ведь мы сугубо реактивны по своей сути, мы принимаем триумф реакции за метаморфозы действия, а рабов – за новых господ, мы признаем исключительно перевернутую иерархию.
Ницше называет слабым или рабом не менее сильного, а того, кто – вне зависимости от его силы – отделен от того, что он может. Если менее сильный идет до конца, он столь же силен, что и тот, кто намного сильнее, потому что хитрость, утонченность, одухотворенность и даже шарм, за счет которых он восполняет недостаток своей силы, принадлежат как раз этой силе и не позволяют ей быть меньше [204]. Измерение сил и их квалификация нисколько не зависят от абсолютного количества этих сил, они зависят от их относительной реализации. Нельзя судить о силе или о слабости, принимая за критерий исход борьбы и успех. Ведь, повторим еще раз, триумф слабых – это факт, в каком-то смысле самая сущность факта. О силах можно судить лишь тогда, когда отдается отчет,
