идеи, что как в плане человеческом, так и в том, который связывает саудаде с бесконечностью и желанием бесконечности, чувство, с которым саудаде пересекается, – это любовь, ибо саудаде представляет собой активное и любовное отношение сознания с Богом как с бесконечностью сознания, как абсолютной изменчивостью, в присутствии которой и другие изменчивости становятся бесконечными.
И чтобы саудаде направлялось к любовной общности, ибо оно, как мы видели, имеет в качестве своего основного вектора преображение времени в момент саудаде и должно восприниматься, исходя из появления изменчивости в любви, а не из поиска его истоков в отсутствии, недостатке конечности или возможности [131], ибо его конечный смысл заключается в эффективности, ибо то, что «желает присутствия, вечно его сохраняет и сохраняется в нем, благодаря взаимности единства и многообразия, несотворенного и сотворенного». Саудаде – это акт, благодаря которому «любовь сохраняется в любви», это «чувство активного присутствия божественного существа», которое искупает или преображает время, взаимно уничтожая конечность и возможность, и которое поэтому делает присутствие в сознании реальным. Потому что сознание саудаде наполняется присутствием, вторгаясь в существо до полноты, которая их ассимилирует, и сознание саудаде становится подобным божественному сознанию, а время саудаде – вечности.
Из этого существенного и подлинного отношения саудаде к любви следует, что оно наполняется любовью и любовь является востребованной саудаде, что равнозначно тому, что в бесконечности саудаде поддерживает любовные связи, обладая знанием единства, способным сохранить множественность, что требуется всегда, ибо саудаде бы самоуничтожилось, если бы уничтожилась множественность. Но, поскольку божественное существо не может желать уничтожения того, что создает, саудаде необходимо будет движением, совпадающим с единством существ в божественном единстве, которое сохраняет существо в существе и любовь в любви. Таким образом, можно подумать о саудаде со стороны Бога, если оно является существенным желанием постоянности единого и множественности вечной любви, которые их порождают и поддерживают [132].
Паулу Боржеш
Если теория саудаде Мануэла Кандиду Пиментела вписывается в философскую линию Леонарду Куимбры и Афонсу Бутельу, рефлексия на ту же тему, развиваемая Паулу Боржешем, продолжает традицию, начатую Бруну и продолженную затем Пашкуайшем, Маринью, Эудору де Соузой и Агуштиньу да Силвой, авторами, отмеченными острой герменевтической проницательностью.
Концепция саудаде как первородного союза – раскола [133] лиссабонского философа, чей опыт был сродни недвусмысленному видению Жозе Мариньу, исходит из того, что в те мгновения, в которые мы словно освобождаемся от умственных, эмоциональных и аффективных привычек и внезапно оказываемся во власти чего-то в высшей степени простого, сокровенного и странного, что нами овладевает как непогрешимое чувство бесконечности, полноты, мощи, света и свободы, мы чувствуем и знаем, что данная нам полнота есть реальность и вечная истина всего, без раскола или различия субъекта-объекта, которая видится без концепции, без центра и периферии, без внутреннего и внешнего, полнота, которая превосходит всякое определение, принцип, фундамент, субстанцию, суть или экзистенцию, реальные или рациональные, и в которой совокупность феноменов превращается в «яркое явление невыразимой мощи», есть то, что концептуальный дискурс рассудка может передать очень несовершенно и неполно.
В такие мгновения, чья непродолжительность преображает все формы или разновидности, в которых происходит опыт времени, мы являемся всем и знаем и видим все, но без вмешательства мышления, а как блестящее озарение, в котором самое глубокое удивление соединяется с самым глубоким спокойствием и нам открывается та первозданная и вневременная универсальная инстанция, тот vacuo pleno, в котором вся конфигурация, которую человеческие культура и знание приписывают всей совокупности существующих, теряет всякое право на существование и является в высшей степени иллюзорной.
Именно по этим моментам потрясения, по этой полноте, по этой первозданной универсальной, естественной и вечной инстанции мы испытываем глубокое и бесконечное саудаде, то есть неизбежные память и желание, если прерывается или уменьшается наше осознание их. Это саудаде является неизбежной памятью и желанием, существующими в союзе-расколе и отсутствии-присутствии единственного, что их может удовлетворить, уничтожая их, это саудаде по добру, которое и является таковым без концепции, контраста или оппозиции.
Дело в том, замечает философ, что хотя перед нами саудаде предстает как обращенное к людям и существам, опыту и состоянию, времени и месту, но то, что мы чувствуем по отношению к ним, – это, в конце концов, саудаде по полной реальности и истине, это саудаде по «славе, которую в них или в нас, сознательно или бессознательно, в большей или меньшей степени мы переживаем, различаем или предчувствуем», по сокровенной встрече, по приближению к тому, «чего не знаем» [134].
Фактически саудаде, основанное на прошлом и проецируемое нами в будущее, когда нам не терпится вернуться или вернуть то благо, что мы имели, – это, в сущности, саудаде по вечному настоящему, саудаде по тому, что мы пережили, пусть на миг, ту полноту, которой не было раньше и не будет потом, «которая проявилась потому, что в этих состояниях озарения мы оказываемся ближе к бесконечной сокровенности существ и вещей».
Саудаде предстает, таким образом, как первозданный союз-раскол, которое в своем иррациональном характере «подспудного без спуда» это подспудное и открывает в динамическом, непредвиденном и несуществующем времени, во всем, что в нем и благодаря ему, существует, не существуя, вырисовываясь как Жертвоприношение [135], делающее возможным, чтобы все было словно тайной, благодаря которой нечто не существует в абсолюте, порождая несуществование этого самого абсолюта.
Саудаде, таким образом, представляет собой субстантивную связь, которая соединяет самопогруженность solus и бывшую самопогруженность salus, чувство изоляции и одиночества человека, лишенного исконной общности, чувство, питающее стремление или желание его спасения или общего возвращения к здоровому состоянию исходной полноты. Это не должно, однако, привести нас к забвению того, что первоначальное саудаде как средство откровения, которым оно также является, делает очевидными способность к забвению и разлуке, которая определяет собой его полярность воспоминания воскресающего и объединяющего, в единении одного источника, полного игры и приключений, в котором все существующее переходит в сумрачную зону, сделанную из неопределенности и определенности.
Будучи поэтому первозданным союзом-расколом, саудаде есть таинственный предвечный всеобщий генезис, в котором одновременно всплывают сверхопределенное, свободное от всякой определенности, и потенции, которые в нем изначально определились. Фактически, согласно видению
