Полина Питкевич «Сердцеед»
«Сердце надо беречь. И не только свое».
Эмиль Кроткий
Шел одиннадцатый час ночи. Я не торопился завершать свой поздний ужин. Деловито орудуя ножом и вилкой, я отрезал тонкий ломтик мяса, чинно клал в рот и очень долго не проглатывал – смаковал, прикрыв глаза и слушая убаюкивающее потрескивание пламени в камине.
В общем, наслаждался заслуженным отдыхом – день выдался на редкость суетливый и хлопотный. Было запланировано два свидания, а получилось три. Да и многое сегодня пошло не так, как было задумано. Крайне не люблю случайности, я – страшный педант и прагматик. И в этом, считаю, залог моего успеха.
Хоть я особо не стремлюсь завязывать знакомства с представительницами противоположного пола, они сами находят меня, как пчелы всегда отыскивают неопыленный цветок. Правда, растение обычно привлекает пчел ароматом, я же фактически не прилагаю никаких усилий. Возможно, мои финансы или наружность сильного, надежного мужчины действует на женщин располагающе, точно не знаю, да, откровенно говоря, меня интересует не это. Выгода – вот постоянный предмет моих исканий, а ее я научился извлекать даже из романтических отношений.
В конце концов, не я же навязываю дамам свое общество.
Так или иначе, с некоторых пор прелестные творения Дьявола стали частыми гостями в моем большом трехэтажном доме.
С самого утра первой визит мне нанесла Лола – миниатюрная кареглазая шатенка. Живая, задорная и любознательная, словно ребенок. Я познакомился с ней через глобальную сеть, где размещал всевозможные разработанные мной рецепты. Лоле они очень понравились. Она совсем не умеет готовить, но предложенные мной блюда, как девушка выразилась, «легкие и простые в исполнении, вкусные и экзотичные в результате». Вскоре мы стали вести переписку, и постепенно темы ее ушли далеко от кулинарии. Нынче Лола пришла ко мне перенимать опыт на практике, то есть я обещал показать, как готовятся фирменные блюда в моем ресторане.
В подарок Лола принесла бисквитный чернично-земляничный пирог «Две масти», который придумал я. Помнится, еще доверчивым, самонадеянным подростком для любимой девушки в знак того, что несовместимое может удачно сочетаться. Слава богу, с годами я поумнел и из меня постепенно выветрилась наивность – досадная обуза в жестоком мире торгово-денежных отношений, построенном исключительно на материальных ценностях.
Кстати, пока мы с Лолой стряпали, посредством возвышенных монологов она пыталась воззвать к моим «скрытым чувствам» и обнаружить «алмазы романтики и сапфиры нежности, запрятанные глубоко в мрачных, сплошь затянутых паутиной логики и расчета, пещерах разума». Я лишь рассмеялся, ответив, что «их там нет, так как драгоценности пошли на благоустройство пещер, в частности – на проведение туда света», мысленно же покачал головой. Жаль, девочка никогда не повзрослеет. И не научится правильно печь пирог. Конечно, из вежливости я похвалил его, но на деле Лола изрядно пересушила коржи. Да и весь завтрак, считай, приготовил я, поручая ей только мыть-нарезать овощи и украшать блюда.
Зато получились весьма милые застольные посиделки. Я попросил гостью рассказать о своем детстве и поток крайне эмоциональных историй хлынул из нее прорвавшей дамбу полноводной рекой. Изредка вставляя короткие реплики типа «Однако!» и «Неужели?», когда Лола останавливалась, чтобы набрать в легкие воздуха, я предавался ностальгии. Вообще я хорошо умею слушать, попутно отмечая и запоминая важные и полезные детали. Сам же говорю про себя неохотно и то обычно хожу, что называется, вокруг да около. К счастью, Лола не требовала от меня ничего такого и любезно развлекала одинаково красочными трагичными и комичными подробностями из своей жизни. В итоге длинная биографическая повесть свелась к одному прискорбному факту: окружающие Лолу люди не способны подстроиться под ее ритм, быстро устают от девушки (тут я иронично ввернул «Неужели?»), а ей наскучивают. Однако Лола внезапно горячо поспешила меня заверить, что я – единственное исключение из правил, потому что сам задаю другим темп и к тому же разносторонний и свободный человек. В заключение, когда мы уже поднялись из-за стола, девушка со стыдливостью, ранее за нею не замеченной, призналась:
– Кажется, ты украл мое сердце…
– Так и будет, – улыбнулся я и обнял девушку. Мне снова стало жаль неразумное дитя.
Совсем иного сорта женщина – Инга, с которой мы после полудня отправились в консерваторию, где впервые встретились. Инга сидела перед самой сценой, прямо напротив меня, и ее большие черные глаза, подобные двум горящим углям, возбужденно блестели за стеклами очков. Я играл, а ее пылающий взгляд, раз выхватив меня из рядов музыкантов, до конца концерта обжигал и придавал сил. Инга боготворила музыку и, как сама выражалась, «если бы ее лишили слуха, оркестр продолжал бы играть у нее в голове». Музыкантам же она поклонялась. Ее первый муж был дирижером, но предпочитал руководить пышными застольями, профессионально точно размахивая бокалом, и вскоре вместо концерта сыграл в ящик. Только и после его похорон на пути Инги стояла очередь из граблей. Потом, когда, по словам женщины, она «перенасытилась искусством», наступило затишье и мирное одиночество. И тут появился я со своей «дьявольской виолончелью и умопомрачительным вибрато».
Высокая худощавая женщина-флейта, как я ее называл, с копной смоляно-черных густых волос, в которых таились жемчужные нити мудрости, – истинная аристократка с утонченными манерами, королевской осанкой и безупречным вкусом. Она соответствовала моему статусу и была очень приятным собеседником.
Но этим вечером, вернувшись из консерватории ко мне домой, мы не стали располагаться в высоких креслах у камина и вести разговоры. Я предложил Инге отведать вегетарианских кушаний, однако она отказалась и неожиданно изъявила желание услышать мою игру. Я повиновался и принес виолончель. Вопреки этикету Инга подтянула ноги к груди, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Закрыла глаза и напряглась, будто собралась слушать кожей.
Я вдохнул и, зажав пальцем струну, пустил смычок в свободный полет. Звук плавно растекся по комнате, нарастая и все явственнее вибрируя, затем достиг своего пика, переплавился в иной и дальше, дальше… Пальцы торопливо, алчно изучали гриф. Казалось бы, бесконечно ведомый смычок словно внезапно кончился, резко, до звона в ушах оборвав изящную мелодию. И в то же мгновение вдруг вновь опустился на струны, безжалостно рванул по ним и заходил ходуном, точно ожил и хотел вырваться из руки. Подобно бумажному листу, музыка то раздиралась на клочки-звуки, то снова сливалась в гармоничное целое, чтобы опять распасться. Сердце не поспевало за скачущим, неровным ритмом, и его удары отдавались гулким гудением, колодезным эхом. Смычок закончил вираж и застыл, уступив черед вымеренным щипкам. Круг замкнулся – зазвучала начальная мелодия, на сей раз ярче и величавее, постепенно затихая. И уже только ее отголоски витали в воздухе призрачными золотыми пылинками.
Предельно медленно, боясь издать хоть малейший шорох, я отвел руку со смычком и осмелился взглянуть на замершую, как давеча смычок, слушательницу. Глаза Инги были широко распахнуты и невидяще, отрешенно глядели вдаль. Взор ее, по обыкновению, сиял, но уже совершенно по-новому: не полыхающими углями, а скорее лунными бликами, отраженными от водной глади. Странный влажный блеск глаз делал лицо женщины старше, изможденнее, накладывал на него печать скорбного прошлого. Чудилось, будто она потеряла что-то важное и еще раньше, давным-давно, принудила себя смириться с этим.
Я впервые видел слезы аристократки.
Бесшумно уложив инструмент в футляр, я приблизился к Инге и протянул ей ладонь. Женщина подалась вперед и легонько коснулась моих пальцев, причем с такой осторожностью, словно трогала крылья редкой бабочки.
– У тебя гениальные руки, – шепнула Инга. – Гениальные руки, создающие гениальную музыку.
– «Из всей земной музыки ближе всего к небесам биение истинно любящего сердца»1, –я убрал прядку темных, меченных серебром волос с высокого лба женщины.
Инга посмотрела в куда-то в сторону и горько усмехнулась. Розовый длинноухий кролик с красным сердечком в лапках пристально наблюдал за нами стеклянными бусинками с края барной стойки. Бедный, забытый хозяйкой Мистер Харт. Брелок-талисман Лолы, с которым она не никогда расстается. Не расставалась. В голову пришла бредовая мысль, что пара бусин Мистера сверкают немой тоской – той, во взгляде Инги.
«По-настоящему любит тот, кого меньше любят»2. Я знала. У такого мужчины не может быть одной женщины. Я знала. Они ведь моложе, свежее, и с ними проще. Я знала. И все равно… – тонкие губы аристократки дрогнули. – Надеюсь, вы не были слишком жестоки к доверчивым созданиям? Юные сердца так хрупки…
