В тот момент Женя ощутил себя героем совершенно страшного и дикого фильма. Ему казалось, что-то последнее человеческое, что в нем осталось, засыпается мерзлым песком. Призрачная вера в светлое, хорошее осталась там – в деревянной коробке с трупом.
И только при осознании этого в душе парня что-то начинало шевелиться, что-то живое и настоящее. На глаза наворачивались слезы. Наверное, покойная мать отдала бы все, чтобы увидеть, как он плачет.
В голове Жени калейдоскопом завертелись мутно-тошнотворные картинки.
Отвращение и нервная дрожь. Меняются только декорации.
Заблеванные лестницы, пьяный отец с ножом и рано постаревшая мама, которая трясется от страха и еле слышно шепчет: «Сынок все будет хорошо, все будет хорошо, обещаю…»
Отделение милиции. Ухмыляющийся наглый майор с невозмутимым капитаном составляют протокол о краже спиртного в магазине: «Ну что, Жуковский, пи...дец тебе. Уже, б…ядь, задолбал ты нас окончательно! Да тебя, бухого в сопли, заебались сюда уже таскать, понимаешь? Ничего, чертенок, сядешь, это я тебе обещаю!»
Резкий удар в солнечное сплетение. Искры, вспышки, воздух… Где воздух?
«Товарищ капитан! Товарищ капитан! Товарищ капитан». Жирный гонококк в гестаповской форме.
Это не боль – это потребность дышать. Женя задыхается, на губах кровь. Сладкая и металлическая. Самый честный ее привкус.
«Уроды, вы же… просто винтики, винтики... Жизнь контролировать не способны? Я уверен… Вы сами смекаете, а? Подсознательно? Поэтому такие, б…я, долбо…бы озлобленные».
Майор с ревом вскакивает – и Женя уже на полу, сыплются беспорядочные удары.
«Сука... Сука! Сука!» – «Сдохни, мразь» – «Мы с вами разные, товарищ капитан?» «Товарищ майор не уверен в верности ответа».
Он с трудом открывает глаза. Лицо горит. Прикасаться нельзя, но хочется. Стало гладкое, как новый футбольный мячик.
Желтый кафель, мигающая лампа, которую не меняли, по-видимому, еще со времени горбачевского благоденствия, резкий запах мочи, кала и немытых человеческих тел.
Заморенная медсестра присаживается на край кушетки: «Здравствуй, как самочувствие?»
«Желтый дом…» Женя вспомнил. Та еще богадельня.
«Ладно, давай сюда свои руки. Перебинтую». Тонкая болезненная кожа, вскрытые вены. Проколотые вены. По ним течет кровь. По ним течет жизнь. Вещества травят жизнь.
«Жизнь тра-а-авит».
Все спокойно. А потом кровавый туман в голове пронзает мысль, отдается болью и звоном в ушах. Мысль… еще одна, еще и еще. Охватывает паника, невыносимый животный ужас, осознание замкнутости и безысходности.
«Дышать, дышать, дышать, дышать…»
Руки трясутся.
Границы, халаты… Границы пределы.
Женя вскакивает, истерично кричит, пытается вырваться, быстрее, как можно быстрее убежать из палаты тюремного типа.
Тупые лица санитаров, ампулы со страшным содержимым, удары.
Забытье и тьма.
Женя очнулся.
Болезненно толстый сосед по палате пьет его шампунь, приговаривая: «Эх, сынок…Эх, сынок… Эх, сынок».
Снова заглянула медсестра, осмотрела палату и рявкнула на толстяка, стеснительно размазывающего остатки шампуня по подбородку. Жене она сказала, что лежать ему не больше двух недель.
– Чудить не будешь – выйдешь как надо.
Разухабистая улица, тусклый свет фонарей, мокрый, развороченный асфальт. Тусовка передовых бунтарей и усердных борцов перед концертом группы «Ничего хорошего».
– Ой, пиво – наша сила!
– Гы-гы-гы, хой, пацаны!
«Пафос, умноженный на шмотье и отсутствие мозгов», – думал Женя.
Пот, пиво, слэм и пьяное братание.
Непосредственные атрибуты качественного зрелища: ирокезы, бомбера, вареные джинсы, Dr. Martens.
И лысые затылки, и «паутины на руках», а от обилия брэндовых тряпок в глазах начинало рябить: «фрэдпэри», «ливайс», «бэншэрман».
«И это… вот это – борьба с эксплуатацией?»
Где-то раздался пронзительный визг, на праздник бунта вломились неонацисты. Убивают по принципу «кто под руку попал».
И снова лицо как багровое месиво. Главное, чтобы кости… Чтобы кости… Чтобы кости целые были.
Боль в ребра.
В магазине Женя купил вина в полиэтиленовом пакете. Дешево и как надо. Местные этот напиток нежно называют бырлом.
Когда парень брел домой, дорогу ему перегородил бомжеватого вида пожилой человек. Привычной мантрой пропел просьбу «подсобить какой копейкой».
Евгений вполне откровенно сказал, что денег у него нет, но своим пойлом он поделиться готов. Бомж согласился. Вдвоем они пошли дальше.
Женя и его спутник присели на скамейке. За ними виднелась табличка «Проспект Рокоссовского».
«Ваше здоровье, товарищ генерал-освободитель».
«За мир во всем мире, товарищ генерал».
«Суки будут лежать в земле, товарищ генерал».
«За мирный атом, твою мать».
Доходяга смущенно оглядел свое тряпье, попытался вытереть грязные пятна на подоле рукавом старого затасканного пальто и иронично улыбнулся.
– Зачем так жить, сынок?
Женя молчал, внимательно глядя на испитое лицо мужчины. Тот сделал беспомощный жест рукой и начал исповедь.
– Что я делал? Я учился.. Как все. Это так называется, епт. Работал.. Я много х…ячил, я только это и делал. Служил. Родине служил, …бать ее в рот. И что я?.. Разве я человек теперь? Это все зачем, зачем, я не понимаю? И вся эта жизнь... Как надо, в железной клетке. А что я теперь, сынок? Я жив теперь, все делать могу, б…ядь? Кому я теперь… Нах…я это надо?
Он замолчал, отхлебнул и прикрыл дрожащими пальцами лицо.
– Сынок, за что мне это, а?
Женя почувствовал острую боль в висках.
– Откуда мне знать, ведь вся проблема в системе. Из-за нее ты... такой. Государство имело тебя во все щели. А сейчас... Ему на тебя пох…й! Этой бездушной машине плевать на тебя, на всех насрать, понимаешь? Системе – ей только нужно, чтобы такие, как мы, ты, и я, и любой гражданин, раб, скидывали бабло в карман царьков от властных институтов. Твоя жизнь им не нужна, папаша, твои проблемы им не нужны. А ты… бомж, яркое тому доказательство.
Собеседник нервно засмеялся, щуря гноящиеся глаза.
– Да ты большевичок, парень. Что вы там… Но эта, революция твоя, нах…й никому не нужна! Вот! И не получится! Выкинь эту краснуху из головы! На меня посмотри. Смотри. И вокруг посмотри... Гестаповцев сколько, этих... И поделили... Без тебя, парень, все поделили. И без таких, как ты!
– Ты изначально обречен и всегда был таким. Вечный обыватель с сознанием раба, послушная деталь… Страх, подчинение, с самого детства. Это воспитание, дрессировка, условия, страх и стыд… как воздух. И теперь ты никому не нужен, б…ядь! Ты отработанный материал, ты отброс в общественном толчке! Глядя на тебя, люди с брезгливостью и плохо скрываемым страхом отворачивают свои сытые …бла! Все боятся, и все знают, что когда-то будут такими, как ты, что никто не застрахован. Никто никому не нужен. Всем по…
Женя замолчал, его глаза истерично бегали, рот злобно перекошен, на губах пена и слюна, щеки нервно дергаются.
– Никто никому не нужен. Я и сам никому не нужен. Только полные кретины не понимают, что другой человек ценит тебя только тогда, когда может что-то получить. Как только ты невыгоден как источник для потребления, тебя посылают. И не вспомнят.
Женя растерянно посмотрел на бомжа, тот сосредоточенно таращился перед собой, в пустоту, по его грязным, заросшим щетиной щекам лились слезы. Он невнятно бормотал какую-то пьяненькую белиберду.
Из-за угла вырулил милицейский уазик. Высыпались люди в форме. Нагло ухмыляясь, один из них спросил:
– Ну что, граждане трудящиеся, нарушаем?
Милиционер лениво пнул ногой коробку с остатками вина.
–Так это ж бомжи, че с них взять? – гнусаво протянул его коллега.
– Я не бомж, – чувствуя, что теряет контроль над собой, ответил Женя. – И в конце концов вы за наш счет живете и существуете, за наши налоги. И кто вам позволил меня... нас оскорблять? И вы не представились.
– Вот видишь, умник? – ухмыльнулся милиционер. Он рывком подскочил к Жене, с размаху пнул в живот.
«Большевичок», задыхаясь, упал на колени. В ход пошла дубинка.
Следующий удар резиновой дубинкой пришелся по спине. Корчась от боли, Женя сполз, уткнувшись лицом в истоптанный февральский снег. Под лошадиный хохот органов правопорядка сержант продолжил: бил по почкам, по ногам.
Удовольствие. Отработка. Системный порядок. Никаких нарушителей.
Бомж, сидевший до этого, съежившись, на краю скамейки, вскочил и сипло заорал:
– Не надо, мужики! Не надо, не надо, мы же не делали, ничего не делали… Мужики, мы же того, братья все, белорусы… Мужики!
«Щууууух» – звук грядущей боли.
Дубинкой по лицу. Бич нелепо вскрикнул, и, неуклюже размазывая кровь, рухнул рядом с Женей, в вавилонскую снежную жижу.
Удары сыпались один за другим, сержантик усердствовал с каким-то примитивным садистским кайфом.
Внезапно с бомжом случилось что-то ужасное: его тело скорчилось в судорогах, конечности конвульсивно задергались, из искривленного рта пошла пена. Мужчина неестественно выгибался, трясущимися руками загребая мокрую грязь.
