Макар не знал, как поступить. Как ему пройти через эту толпу незамеченным? А тем более самому ничего не заметить, чтобы ночью не видеть кошмаров… Чтобы на работе ее лицо вдруг не выпрыгивало на него из отчета или справки, а в отражении он видел лишь себя… Он сам знал, что болезненная его психика и воображение не выдержат, поэтому пошел напрямик – через огород. Подняв повыше пакеты, он шагал как можно аккуратнее, осторожно переступая через посаженные кем-то цветы и маленькие грядки овощей.
– Ах ты, козел! – крикнула одна из старушек. – Я тут сажаю, горбачусь целый день! А ты, видите ли, будешь топтать, сволочь такая?!
– Извините, пожалуйста, извините! – чуть не падая, проговорил Макар. До двери оставалось уже несколько шагов, и он зажмурил глаза, чтобы ничего не видеть, а думать, что это лишь дурной сон.
– Козел ты! Бесчувственная скотина! Не видишь еще, что ли, что произошло тут?! – прокричала старушка и бросила в него картофелину.
Макар наспех закрыл дверь и услышал лишь глухой звук отскочившей картофелины и продолжение громких обсуждений, причитаний и трагического, неуемного плача бабушки Юли… Он прижался спиной к холодной стене и почувствовал, как пот ручьем льется по спине и дрожат колени.
«Нужно обождать чуть-чуть. Нужно переждать, – думал Макар, закрывая и открывая глаза. – Передохну – и снова все будет нормально. Сядем за стол, отпразднуем…»
Он вяло поднялся на нужный этаж и уже из последних сил нажал на звонок. Вера открыла дверь и увидела побледневшего мужа, будто весь день таскавшего тяжеленные ящики. Макар поставил пакеты и закрыл за собой дверь.
– Что-то случилось? Что с тобой? – озабоченно спросила она.
– Да нет, все в порядке, – пытаясь совладать с собой, сказал он. – Просто очень много работы. Как всегда… Отчеты, бланки… Ты ведь сама знаешь, – объяснял муж, пока неловко, словно ребенок, снимал с себя ботинки.
– Ты не врешь? – спросила Вера, пытаясь поймать его взгляд.
– Нет, ты что. С чего бы мне врать?
– Ну не знаю… Я просто очень переживаю, когда вижу тебя таким. Давно ты таким уставшим не приходил…
– Да, сегодня действительно устал, – Макар попытался улыбнуться и поднял пакеты. – Вот купил тут всякого… – Он достал примятые и такие же уставшие, как и он, тюльпаны. – Извини, не донес… Я тебя люблю… – еле выцедил и вручил цветы.
– Спасибо… – тихо и нежно произнесла Вера и поцеловала мужа. – Приготовить поесть?
– Да, было бы неплохо, – ответил Макар и ушел в комнату.
«Кажется, все прошло удачно», – думал он, пока переодевался. Но тут снова переживания нахлынули на него бушующим потоком, и он через весь дом спросил: «А вы сегодня на улицу ходили?»
– Тише ты, Катя спит, – пригрозила Вера. – Нет, не ходили. Читали, мультики смотрели. А потом Катя уснула, а я рядом сидела и тебя ждала. А что такое?
Макару стало совсем легко. Если они не были на улице и не видели той невероятной сцены, то все в порядке… Теперь не придется думать об этом, а тем более обсуждать.
– Нет, ничего. Просто холодно там. Посидим завтра дома, хорошо? Я выходной возьму…
– Ну ладно… – ответила Вера. – С тобой точно все хорошо?
– Да, все нормально… – он ласково поцеловал ее в голову, пока та стояла и у плиты и что-то готовила.
Макар достал из пакета блокнот, взял ручку и вернулся в комнату. Походил из угла в угол, еще немного подумал и остановился у окна, прислушиваясь. Странно, но на улице действительно стало сказочно тихо, словно ранее кипевшая жизнь внезапно замерла. И все же он до конца не мог поверить, что Вера ничего не знала о произошедшем.
Присев за стол, он открыл блокнот и решил сделать первую запись. Мысли вертелись в голове, и он пока еще не знал, что именно нужно написать. Может, о том человеке, который посоветовал ему купить блокнот, ведь это изменило его жизнь? Или о девочке Юле, которая сбросилась с крыши… Мужчина в шляпе писал о еще более ужасных вещах, если верить ему на слово. Макар покрутил ручку, слегка качнулся в кресле и включил лампу. Та бросила на стол бледно-желтый полукруг, и он принялся писать.
«Этот день изменил мою жизнь. Он был одновременно и прекрасен, и ужасен…»
Макар остановился. Он знал, что должен написать что-то очень важное, но так и не смог ясно представить, что именно.
«Наверное, жизнь и может быть только такой – с прекрасным и ужасным. По-другому никак…»
Услышав тихие шаги и скрип двери, Макар настороженно обернулся. Катя стояла в пижаме и маленькими пухлыми ручками протирала глаза. Макару стало не по себе.
– А ты чего не спишь, моя маленькая? – спросил Макар.
– А я уфэ выспалась, – ответила Катя. – А ты тиво не спис?
– А я вот сижу и думаю, что бы написать в блокноте… – ответил как можно более спокойно Макар.
– А ты напифы, фто я Юйкуюбью.
– Кого? Юльку? – Макар чуть не выпал из кресла.
– Та, она со мной игвает во двове иногда. Я ее юбью, и она меня тофэ.
– Хорошо, моя маленькая. А теперь иди спать, – сказал он и поцеловал Катю в лоб.
Катя снова зашуршала по ковру своими короткими шажками, дверь скрипнула, и Макар понял, что он снова один. Еще несколько минут подумав об этом дне, который изменил его жизнь, он приписал:
«Я Юйкуюбью…»
Макар заново перечитал страницу – и со дна души к самому горлу и глазам поднялось все неизбывное горе, вся боль, которую он хранил в себе последние годы. Он горько заплакал и вырвал из блокнота все, что написал. И, сдавливая свою первую запись в кулаке, он молился, чтобы завтра все началось с чистого листа…
Карамазов и Верховенская «Лезвие»
«..Глотаем яд в таблетках пожелтевших,
Терзать слова – шаги к шизофрении.
Я с мазохистским кайфом
Расчленяю свои трупещущие умопостроения.
Глубокий таз с водой – какой он глупый,
А может, я х…евый не настолько,
Чтобы об этом мне не говорить.
Лечи молчанием»
«…По инерции переместился из одного угла в другой. Я неделю не ходил на работу, все гулял и думал. По кладбищу гулял, по «долине смертной тени», ха-ха. А думал о невыносимости, о паутине взаимодействий с окружающим и сопутствующим. И знаете что? Ха, да них…я вы не знаете. Думаете, это так просто? И в самом деле, просто каждый день приходить на работу и натягивать на лицо идиотскую улыбку? И живо интересоваться тем, от чего я зависим? Все, что мои первичные нужды удовлетворяет, заинтересовывать себя этим, вы думаете, просто? Почему я должен зависеть от ваших одобрений? Или от языка как такового? Какими, б…ядь, категориями вы рассуждаете? Вы это делаете? Ха-ха, я могу предположить, что все это носит характер статус-кво и метафизики бабла, большее ведь ваш страх не позволяет, страх перед окаменевшей статичностью. Да от вас за километр несет продажностью и страхом, позорным страхом. За маской услужливых обывателей – ваши посеревшие от паранойи лица.
Правда? Вы создали мир, полный имитации и симуляции, полный всевозможных игрищ и фарса. И все это – с самого детства. С детства танцевать на задних лапах… Этикет и подобная х…йня как разновидности воспитательной гнусности, но апофеоз всего этого насекомого кретинизма –ваши сексуальные игры. Вы размножаетесь играючи…»
Катарсис и овации зеркала.
Женя вглядывался в тусклую поверхность: воспаленные глаза, синюшная кожа, растрепанные темные волосы. Он устало ухмыльнулся, включил холодную воду и ополоснул лицо. В надежде что-нибудь поесть заглянул на кухню, но накануне здесь побывал отец, ненавистный опустившийся алкоголик, с целой ватагой таких же собутыльников. Так и есть, все съестное осталось в желудках озлобленных пролетариев. Из всего, что можно было отнести к продуктам питания, был только черный чай, походивший больше на крупную пыль.
В своей комнате он сел на стул перед окном и, похлебывая то, что должно было быть чаем, сосредоточенно вглядывался в небо. Промозглое, сиренево-серое, с мерзкой кашей низко нависающих облаков. Пустота, в которой замирает время.
Женя думал о себе.
Неуравновешенный, психически деклассированный персонаж с «небольшой» манией величия. Таких принято называть маргиналами, долбо..бами, отморозками.
Наверное, Женя и есть такой. По его бунтарской натуре «концлагерный диснейлэнд» есть в его видении мира сосредоточение такого зла, которое его и породило, сформировало и бросило на выживание среди ржавых аттракционов.
Как итог – американские горки в условиях предельной выживаемости. Свой досуг парень проводил с теми, кто величаво называл себя анархистами. А однажды он и вовсе загремел в местную психушку: скорее, от нездорового интереса, нежели по реальным причинам. На фоне всего этого незаметно прошли инфантильные попытки свести счеты с жизнью, приводы в милицейский участок и истерики измученной жизнью матери.
Женя допил чай, лег на диван и сфокусировал свой взгляд на потолке. С похорон матери прошла всего неделя. Вспомнил ее мертвое лицо, похоронную процессию, вонючих пенсионеров с трехлитровыми банками, охи и вздохи каких-то незнакомых мерзких личностей.
