Ольга, у которой мы пили кофе, – жена Вацлава Гавела.
О Гавеле я слышал и раньше от Ганзелки, Зикмунда, Млынаржа, они
люди одного круга, друзья по Пражской весне, вместе подписывали манифе-
сты и шли в рядах «Гражданского форума». Как-то Гавел ввалился в дом
Зикмунда в Злине. «Мирку, извини, со мной такая орава!» За ним всюду та-
щились агенты безопасности. Гавел ночевал в доме Зикмунда, а прощаясь,
написал на своей фотографии: «Это самая приятная остановка на моем пути,
я только прошу прощения за полицейское окружение, которое привел с со-
бой. Вацлав Гавел. 15 августа 1985 года». А когда президент Гавел после вы-
боров приехал в Злин, с балкона муниципальной ратуши, у которой собра-
лись тысячи жителей, президента приветствовал почетный гражданин го-
рода Мирослав Зикмунд. «Мирек, – спрашивал я потом, – с Гавелом снова бы-
ла орава?» – «Когда он пришел в Град, орава стала меньше!» 9
Гавел впервые в новой для себя роли собирался лететь в Москву, и Ган-
зелке пришла мысль свести с президентом корреспондента «Известий», раз
уж он оказался в Праге. Все же советские читатели смутно представляют, что
за человек стал идолом чехословацких масс. Идея замечательная, думал я, но
деликатно ли взваливать на Иржи такие хлопоты. Больная Юлианка ждала
мужа в Седло, ему предстояло навестить ее, да и мне пора в Москву.
Пока я копался в архиве, надеясь, что Иржи занят своими делами, он,
видимо, связывался с канцелярией Града или напрямую с президентом. Ми-
лый Иржи, ну как передать тебе мое смущение при мысли о том, что в
Москве, когда ты снова прилетишь, как бы я ни старался, каких бы друзей ни
просил, не будет у меня шанса устроить тебе встречу с президентом.
До возвращения Иржи оставалось по меньшей мере три дня, я позвонил
Миреку и утром третьего февраля отправился с Центрального вокзала поез-
дом в Злин (буду называть город по-старому, хотя он, кажется, еще оставался
Готвальдовым). Мирек встретил меня у вагона, и через четверть часа маши-
на поднялась к вершине холма, к самой, наверное, высокой в городе, если не
во всей Моравии, улице Под нивами, и скоро мы уселись в кресла у стен, за-
нятых экзотикой со всего света. Два десятка лет Мирослав и Иржи старались
издать готовые рукописи, но повезло только книге «Материк под Гималая-
ми». Она была окончена в 1968 году и уже полным ходом печаталась на чеш-
ском, словацком, венгерском языках; на складе лежало 120 тысяч упакован-
ных и предназначенных для продажи толстых книг общим весом шестьдесят
тонн. Это все разошлось бы по стране, если бы авторы, публично выступая,
заменили в своей лексике два слова: «вторжение» на «приглашение» и «ок-
купацию» на «дружескую помощь». Но упрямцы предпочли наблюдать, как
покрывается пылью гора их книг. Власти рассылали книгу по списку для
членов руководства, ее арестовавших, и только позднее разрешили книж-
ным магазинам взять часть тиража, запретив книгу рекламировать.
Кажется, все это было в другой жизни, а сегодня готовится к изданию
«Спецотчет № 4», их исповедь о СССР, которая раздражала окружение Бреж-
нева и из-за которой так изменилась судьба путешественников.
– Но это не будет первое издание, – говорит Мирек, – каким-то чудом
рукопись удалось напечатать на Дальнем Востоке, в трех номерах местного
литературного журнала, и это сделал наш старый знакомый, хабаровский
тигролов и писатель Всеволод Сысоев. Как он отважился? Совать свою голо-
ву в пасть кремлевского зверя пострашнее, чем ходить на уссурийского тиг-
ра…
5 февраля я вернулся в Прагу.
Иржи приехал в середине дня во вторник, а утром в среду мы ехали в
Град. По дороге он говорил о президенте, удивляясь, как Гавел еще находит
время писать пьесы.
– Знаешь, если бы он мог на все плюнуть и остаться просто писателем,
он был бы самым счастливым на свете. Он постоянно сосредоточен на своих
мыслях, как художник. Я не уверен, что Генрих Бёлль был бы хорошим пре-
зидентом Западной Германии, но у Гавела в Чехословакии огромный мо-
рально-политический авторитет. У него все получится.
Мы проехали во внутренний двор Града и, кивнув охранникам (Ганзел-
ку знают в лицо), поднялись к президенту.
Кабинет просторен, над письменным столом картины чехословацких
художников-модернистов. Гавел и Ганзелка обнялись. Президент без пиджа-
ка, ворот голубой рубашки расстегнут, галстук чуть на боку, словно мы в
пивной «У Флеку» на Кременцовой или «У святого Томаша» на Летенской.
Садимся за журнальный столик. Не ожидая вопросов, Гавел говорит, что се-
годня надо не придумывать новые химеры, чтобы с ними бороться, а менять
к лучшему конкретные обстоятельства жизни. События ХХ века, такие, как
Кронштадтский мятеж, революция в Венгрии, Пражская весна, хрущевская
оттепель, горбачевская перестройка, казалось бы, совсем разные, тем не ме-
нее – эпизоды одного исторического процесса: общество стремится ограни-
чить или вообще ликвидировать тоталитарную сущность коммунистической
власти.
Гавел извиняется, что подзабыл русский; учил в школе, но давно не го-
ворил. Вопросы понимает, а для ответа, боится, у него не хватит слов. Ган-
зелка советует говорить по-чешски, обещая помочь перевести, если возник-
нут затруднения.
Президента волнует поездка в Москву.
– Не знаю, не знаю… Все же это будет первый разговор советского пре-
зидента с чехословацким президентом, которого никто не посадил на это ме-
сто, ни сегодняшние хозяева Кремля, ни кто-либо из их предшественников.
Это значит, что переговоры будут проходить иначе, чем прежде. Меня вызы-
вают не на ковер, как наместника колонии, я еду на встречу с Горбачевым,
как едет к президенту большой страны президент малой страны, которая
хочет установить с большой страной равноправные дружеские отношения, а
не отношения губернии или колонии с метрополией 10.
Проблема «больших» к «малых» чувствительна для чешского сознания.
Человек, от рождения гражданин империи, воспринимает мироздание
(пространство, население, природные ресурсы) не как игру исторической
судьбы или милость Божью, налагающую ответственность, но как заслужен-
ное, им лично заработанное преимущество над другими. Играя мускулами,
он не может до конца понять существ точно таких же, но которым не доста-
лось большого куска и приходится уповать на совесть сильного. Это слабые
придумали, что сильный должен быть добрым, в то время как сильный уве-
рен в заложенном свыше своем праве требовать от слабого послушания. Как
напишет Гавел о Центральной Европе, «этнос, который здесь, собственно,
никогда не мог спокойно и свободно развиваться политически, постоянно
отстаивает свою сущность, между прочим и тем, что неустанно претендует
на собственную непохожесть и болезненно реагирует на угрозу, которую для
него представляет непохожесть других» 11.
Гавел понимает беспокойства людей из-за территориальной близости
«больших». Их претензии вынуждают соседей жить в постоянном предчув-
ствии опасности. Эта тревога будет в душах до тех пор, пока существует
пусть даже один агрессивный человек, готовый прибегать к силе как к спо-
собу решения конфликтных ситуаций. В тюрьме Панкрац я слышал, что за-
ключенные давно пророчили сокамернику Гавелу пост президента, обещая
поддержать оружием и динамитом, и я спросил, так ли это.
– Это было раньше Панкраца, в тюрьме Гержманице… – улыбнулся
Гавел и повернулся к Ганзелке. – Ирко, ты пока не переводи, если я скажу
полфразы, а ты в это время будешь шептать на ухо, я забуду о чем собирался
сказать… Заключенные не раз предлагали помощь, если мы возьмемся изме-
нить режим в стране. Это слышали сидевшие со мной Иржи Динстбир и Вац-
лав Бенде. Сокамерников мы разочаровали, ответив, что такая помощь вряд
ли потребуется. Мы за мирный переход к демократии. Гавел говорит, растя-
гивая слова, делая паузы. Ищет варианты, как точнее выразить мысль.
– Обратите внимание: там, где нет тоталитарных систем (например, в
западных парламентарных демократиях), время от времени появляются
волны политического терроризма. Идея же ненасильственного перехода к
новой системе, как ни странно, дает всходы в тех странах, где была тотали-
тарная система, основанная на насилии. Как ни парадоксально, именно здесь
пробивает себе дорогу идея ненасилия. Она не нами придумана. Ее развива-
ли Ганди, Мартин Лютер Кинг, их единомышленники. Этому явлению есть
