стерший город с лица земли с виртуозностью и ме
тодичностью современного завоевателя, кажется,
не возмутил добрых жителей соседних поселений:
никто не воспринял как горькую иронию то, что ис
ключение было сделано лишь для особо почитаемо
го распятия, надлежащим образом перенесенного
в церковь в Сент-Омере. Изображение человека,
объявившего своим последователям, что кроткие
наследуют землю, видало и не такое. Жестокости
герцога Альба отнюдь не смутили этих любителей
порядка, а бесчинства рейтаров Александра Фар-
77
незе почти что стерлись из памяти. Воспоминания о
солдатах Конде, напротив, обжигали по-прежнему.
Тонкие политики, местные жители чувствуют, что,
несмотря на радостный перезвон колоколов,
встречающий прибытие Людовика, беды и горести
еще не кончились. Прежде всего они чувствуют,
что на их старинные привилегии почти вольного го
рода покушаются королевские интенданты.
Так оно и происходит. Военная свистопляска
продолжается. По Нимвегенскому договору этот
кусок земли окончательно отходит к Франции, но
шествие полков под разудалую музыку Люлли *,
грабежи и пожары продолжаются до заключения
Утрехтского мира *, то есть в течение тридцати пяти
лет. Они превращают фламандских крестьян еще в
большей мере, чем всех остальных, в несчастных
животных, описанных Лабрюйером * в эпоху, ког
да, по словам одного поэта XIX века, заходящее
солнце Великого Короля, «столь прекрасное, золо
тило своими лучами жизнь». В то время, когда даже
добряк Фенелон *, отвечая офицеру, замученному
угрызениями совести, довольствовался тем, что со
ветовал тому умерить по возможности аппетиты
его подчиненных, ибо грабеж считался необходи
мым подспорьем в солдатской кормежке, в то вре
мя доходы землевладельцев в натуральном виде
сильно сократились, а похлебка стала еще жиже.
Городской патрициат реагирует на вторжение
французского интендантства тем, что скупает на
следственные гражданские должности, пущенные
в продажу новой администрацией. Это сопряжено
с расходами, но таким образом удается остаться в
78
своем кругу. Я говорила у ж е о приказе зарегистри
ровать у Д'Озье семейные гербы, это новое поста
новление, распространившееся, кстати, на всю
Францию, было предназначено для того, чтобы
хоть как-то пополнить королевскую казну. Бисва-
ли, между прочим, отказались подчиниться: быть
может, они не верили в прочность французского
режима. Интендант мог сколько угодно поднимать
на смех несчастных горемык, не способных за
платить долги, все было напрасно. Другие семьи,
например Кленверки, более послушные, повино
вались скрепя сердце и кошелек. Это было также
время, когда король, оказавшись без гроша в кар
мане, пустил в продажу пятьсот дворянских грамот
по шестьсот ливров за штуку. На эту приманку, ес
ли можно так выразиться, клюнул только один
фламандец.
Земля выздоравливает быстро во времена, ког
да человечество еще не в состоянии разрушать и
загрязнять ее в больших масштабах. Люди сплачи
ваются и вновь берутся за дело с усердием насе
комых, которое не то вызывает восхищение, не то
является признаком глупости. Кажется, что вто
рое определение — более подходящее, ибо уро
ки, извлеченные из опыта, обычно ничему не
служат. Несмотря на несколько тысяч плутов в
военной форме, пущенных в расход под командо
ванием Вильруа, Мальбрука или Фридриха II, что
позволило избавить мир от их, как бы сказал Пан
глосс *, надоедливого присутствия, XVIII век — од
на из самых сладостных и отрадных для жизни
эпох. Но древняя Фландрия пошла в ногу со вре-
79
менем: прежние красновато-коричневые с золо
том тона уступили место французской гризайли.
Старый патрициат превращается в дворянство
мантии. Прежние обильные застолья и народные
гулянья сменяются праздниками, на которых ули
це нет места. Байёль переходит в разряд почтен
ного провинциального захолустья, во все времена
дорогого сердцу французских романистов, где бо
лее или менее титулованные магистраты и мелкая
знать, предпочитая городской комфорт неудобст
вам своих владений, играют в трик-трак при свете
свечей в серебряных канделябрах. Народная
жизнь сохраняется прежде всего в предместье
Амбахт, где трактиры дешевле, чем в городе, где
пивовары варят пиво, ткачи ткут на дому, а кру
жевницы, склонившись над подушечками, выпи
сывают пальцами утомительные танцы. Амбахт
поставляет также некоторый элемент неприличия
или, попросту говоря, чуточку вульгарные удо
вольствия, этакую шантрапистую закваску, необ
ходимую для всякого порядочного города. В
1 7 0 0 году отец и сын знатного происхождения
убиты в гостинице, виновные повешены, жертв
отпевают в Сен-Васте, и Никола Бисваль аккурат
но заносит в записную книжку три ливра, полу
ченные им за хоругвь и покров на гроб при
похоронах по первому разряду, этот сбор позво
лял казначею отчасти возмещать свои расходы по
финансированию общественной казны.
Именно тогда некоторые из этих господ удли
няют свои имена, и словно по случайности второе
имя — почти всегда французское. Кленверки ста-
80
новятся Кленверками де Креанкур благодаря ма
ленькому виконтату, находящемуся в ведении
кассельского суда. Бисвали той ветви, от которой
происхожу я, называются теперь Бисваль де Бри-
ард. Барты именуются впредь Барт де Невиль.
Французский является языком культуры и свиде
тельствует об определенном социальном положе
нии, пользоваться им стали задолго до завоевания
страны Людовиком XIV. Переписка между Байё-
лем и нидерландской регентшей в XVI веке почти
всегда велась именно на этом языке. Но в
XVIII веке в нотариальных актах, дневниках, ве
дущихся главой семьи, надгробных надписях цар
ствует фламандский. Камеры Риторов, даже в
бельгийских провинциях повсюду находящиеся в
упадке, вызывают подозрение у французских вла
стей, которые не без основания считают, что в
них сохраняют верность прежним господам, но,
вероятно, на обоих языках рифмуют столько же
дурных стишков, как и прежде. В брачных дого
ворах и описях имущества перечисляются сереб
ряные блюда и кропильницы, золотые кресты и
бриллианты, о книгах в них не упоминается, одна
ко толстые тома на французском, латыни и р е ж е
на голландском то здесь, то там выстраивают в
ряд свои тисненые с позолотой сафьяновые пере
плеты. Экслибрис Никола Бисваля украшен его
гербом, считавшимся незаконным, что не мешает
преспокойно выставлять его напоказ. Мишель До-
насьен де Креанкур заказывает себе экслибрис в
Париже, вокруг герба кудрявятся нимбом купидо
ны в стиле рококо.
81
6-1868
Наиболее старые фамильные портреты также
датируются временем присоединения к Франции.
Все, относящиеся к предыдущей эпохе, за двумя-
тремя исключениями, видимо, погибли в фейер
верках войны. О мужчинах речь у ж е шла или
пойдет в соответствующих местах, здесь же уме
стно вспомнить о некоторых женщинах. Констанция
де Бан, одна из моих прапрабабок, поддерживает
красивыми руками облако муслина, едва прикры
вающего ее полную грудь; лицо, скорее некраси
вое, у ж е не очень молодое, с живыми глазами и
большим смеющимся ртом, своеобразно и горде
ливо. Я представляю себе гостеприимную хозяйку
дома, которая пьет и ест наравне с гостями, ни в
чем им не уступая, смеется их рискованным шут
кам, но при этом Даниэль Альбер Андриансен, ее
муж, может не опасаться мимолетных капризов
этой порядочной женщины. Изабелла дю Шамбж,
дальняя родственница, одета Гебой *; голубая бар
хотка а-ла Натье * украшает ее прелестную, слегка
потемневшую шею. Большой позолоченный кув
шин, который она держит в руке, относится к из
любленным аксессуарам фламандской живописи
после Рубенса, будь то пиршество на Олимпе, как
в данном случае, брак в Кане галилейской или се
мейный праздник. Изабелла де ла Бас-Булонь но
сит имя, которое Мольер мог бы запросто дать
одной из своих провинциальных маркиз, но она,
отделенная от нас пятью поколениями, чарует,
почти тревожит своей красотой. Ее портрет —
воспоминание не то о костюмированном бале, не
то о сельском празднике: она держит на коленях
82
лук и колчан, напоминающие об Амуре, но от ее
безразличия и бледности веет лунным холодом.
