"Ну вот, разбудил её в три часа ночи...". Смущаюсь до ужаса.
Доктор спокойно продолжила трапезу. Я же "осилил" лишь чашечку чая: в присутствии Иры я очень боюсь показаться неловким. Поэтому я, испросив разрешенья помочь ей, достал из хранилища Ирин мольберт, и, сверившись с начатым ею рисунком, отнёс мольберт к "Малой Поляне", где в сильном волнении ("вдруг я отнёс не туда!"), я и дождался любимого доктора.
Вот и Ирина. На ней и подругах - изящные длинные платья, изящность которых я только заметил. С подружек слетела их взрослая чопорность: тут мы могли быть самими собой. От души наскакавшись в резиночку, дамы расселись, и доктор, как будто учитель, у них на виду начала рисовать. Как всегда, исключительно "в карандаше".
Она признаёт лишь "простой" карандаш, но в зажимах её "готовальни художника" - все нормы твёрдости, "М", "Т" и "ТМ", самых различных видов заточки: и как иголочка, и как отвёрточка, и полусферой...
Уверенно, чётко ложатся штрихи: невесомым касанием, плотным нажимом, твёрдой чертёжной "иглой" или мягонькой "сферою" - чисто и набело, твёрдой рукой.
А во Внешнем давно так никто не рисует. Я был в "Третьяковке", я видел холсты "передвижников": в эти пейзажи хотелось войти! А потом побывал я на Крымском Валу, посмотрел на картины двадцатого века: от этой мазни я сбежал, как из "Кащенко"!
Доктор не только рисует как классики - те, настоящие, из "Третьяковки". Доктор с мольбертом - сама как сюжет "передвижника": в "викторианском" платье она - это просто Алиса из Льюиса Кэрролла. Доктор настолько естественна, что о двадцатом столетии вмиг забываешь!
Одна из подруг поднялась и приблизилась к доктору. Что-то сказала.
-- Товарищи "лувриане", пора собираться! - прервавшись, ответила та.
И спокойно но быстро, как докторский свой инструмент, за секунды сложила она "готовальню". Я мигом отнёс на храненье мольберт, и внезапно подумал: "желает ли доктор, чтоб я ей составил компанию"? Специально искать Ирэн, а тем более навязывать ей своё общество я не хочу (если честно - не смею).
-- Витёк, ты там долго? - Ирина едва ли не силой рванула меня из "кафешки".
Гуляющий люд уже был на перроне. "Так быстро?!" Свисток паровоза вдали не оставил сомнения: время. Вот уж действительно правда: счастливые часов не наблюдают! Ибо часы для них быстро кончаются. Рядом с Ирэн мне не хватит и вечности.
К нам подошёл Анатольич и роздал билеты в купейный вагон. Я ему просто завидую: он, Анатольич, пока мы с Ириной "считали ворон", приобрёл нам билеты! Он всегда думает о других - а такой человек без друзей не останется!
Поезд подъехал. Замедлился. Свистнул. Прошёл паровоз, не спеша покатились вагоны, и пар, пролетев под перроном, поднялся, и как бы отрезал, прикрыл от "пленэра", замкнул пассажиров и поезд в отдельный мирок...
... на мгновение. Пара секунд - мир един и огромен! И лишь впереди, будто отблеск иллюзии, облачко пара ласкает металл паровоза.
Лязгнули сцепки. Вагоны слегка раскатились и замерли; лёгкий скрип тяг, и колодки прижаты. С сухим металлическим звоном отброшены цепи: проход на площадки вагонов открыт. Я снова любуюсь вагонами. Каждый вагон будто манит: ажурно литая подножка, распахнута дверь в коридор...
Проводник уже спрыгнул. Он взял у Ирэн саквояж, и, пока мы входили, запер поклажу в почтовый вагон. Вернее... а, впрочем, почтовый: вагон сей имеет два отделения, для почты и для багажа. Дверца последнего рядом с купейным вагоном.
Купе в два роскошных двухместных диванчика манит уютом: окно занавешено тюлем, подвязанным "домиком", столик накрыт кружевною салфеткою... Первая села Ирина, напротив мой "босс" Анатольич, а я... я не дерзнул находиться к ней близко, поэтому сел на диван к Анатольичу.
Поезд чуть дёрнулся и побежал. И "шаги" паровоза, живая неровная тяга, и стук одноосных тележек, и лампа на столике - всё придавало поездке немыслимый шарм, невозможный в вагонах из "Внешнего". Доктор сказала:
-- Приедем, и я позвоню: отправляю, мол, вашего больного "на бюллетень". Осталось решить, во сколько оформим обращение.
-- Полагаю, в девять тридцать - девять сорок пять, - подумав, ответил мой "шеф", - Наблюдатели так и запишут. Механику скажешь?
-- Скажу, - кивнул я, - А может, он тоже тебе позвонит? Так сказать, продублировать: вдруг они Ирин звонок проморгают?
Ирина хихикнула:
-- Внешние, думаю, слушают всё. А уж меня - круглосуточно: их доктора отвечают за каждое наше "апчхи", а я в их глазах определённо не доктор. Они проверяют истории болезни, которые пишем мы: в начале каждого Захода я нахожу на полях их подсказки. Для этих подсказок мы, Алексей Александрович, Маша и я, и ведём записи.
К нам, постучавшись, вошёл проводник и оставил на столике чай и конфеты: традиция. Так же традиция чай этот выпить; минуты до города мы посему были заняты чаем.
Вагон невесомо замедлился, скрипнул и замер: приехали. Тотчас в окне забурлила толпа: прибывшие, обгоняя друг друга, едва не бегом устремились на выход. А мы не спеша допиваем свой чай: ломиться как олухи нам несолидно. Но времени, впрочем, не тянем. По выходе, едва Ирэн появилась в проёме, проводник протянул даме сданный багаж.
Анатольич откланялся. Мы же с Ириной отправились к ней - то есть в клинику. Будто продолжив "пленэр", мы "гуляли", неспешно идя по цветущему городу. Город тонул меж деревьями в зелени клумб, и сияние Солнца искрило деревья над нами. Ковры из цветов, разделяя дорожки, купались в зелёном сиянии; сами дорожки при каждом движении в кронах играли тенями. Я шёл от Ирэн, мне казалось, отчаянно близко, однако бордюр не давал отойти, и порою я был в полушаге от девочки-доктора.
Вот и больница. Изящное белое здание будто игрушка, над входом - летящий резной козырёк. От двустворчатой двери сбегают ступеньки и пандус: так надо.
Войдя, я вдохнул неизменный больничный "коктейль", перемешанный с запахом дерева, с нотками масляной краски... Больница была ослепительно чистой. Казалось, пылинки боятся зеркал-половиц, и кружат нерешительно в лучиках Солнца.
На заднем крыльце, выходящем в больничный... скорей кусок леса, нежели сад, за низким плетёным столиком, с чашкой какао сидит медсестричка. Пусть редко, но всё же такое бывает: сестра милосердия Маша - действительно Маша-из-сказки. Глазастая, хрупкая, русая, с длинной косой...
-- Доброе утро! С утра никого не было, записку видела, к больному ещё не ходила, - скороговоркой звенит её голос, - Кстати, хочешь какао?
-- Спасибо, - ответила доктор, - Но знаю, кто хочет.
Ирэн подвела меня к столику. Маша держала кофейник, готовясь налить мне какао. Я понял: отказ невозможен. Мне было чертовски неловко: Ирэн нас покинула, мне оставалось лишь сесть и убрать взгляд подальше от синих глаз Маши. Я дико стеснялся, я сидел "по стойке смирно", как дипломат на приёме посла, будто Пьеро пред очами Мальвины... я был готов вытерпеть сотню уколов, лишь бы не чувствовать лбом этот взгляд! Какао, по-моему, выпил я "залпом".
Вдруг "пытка" закончилась: Маша хихикнула.
-- Ты бы себя видел! Да не заревнует она!
И, откинувшись в кресле-качалке, сестра милосердия захохотала. Я живо представил, как глупо выгляжу, и... рассмеялся.
Дальнейшее время прошло в анекдотах и сплетнях. И новая чашка была мною выпита чинно, и даже с миндальным печеньем.
-- Больной пришёл без четверти десять. Ты поставила диагноз, я минуту назад подтвердила. Лечение амбулаторное.
Тон доктора мягок, но фразы звенят. Наверное, потому, что Ирина Васильевна любит латынь. И конечно же здесь, на работе, она предпочтёт говорить на латыни и близко к латыни по духу, по точности фраз.
Я повернулся к Ирине. На ней было новое платье - чуть более строгое, "официальное", но в том же "викторианском" духе.
-- Ну что, кавалер, пойдём к нашему Дежнёву?
Так вот почему он устал! Он между сменами ходит в поход: непременно пешком и в любую погоду. А позавчера и в ту ночь было холодно, дождь и ветрюльник. Костёр заливает, палатку срывает... представляю, как Юрьич вымотался! А полвосьмого он прибыл в депо и мы "отработали" утренний поезд, и Юрьич... и Юрьич сказал, мол, оставил палатку, и днём обязательно сходит за ней. Значит, днём он не спал, а ходил в лес за оставленным там снаряжением. Плюс - "полуночник" в двенадцать и восемь вагонов...
-- Э-эй, стража... Маш, тебе статуя не нужна?
Девчонки хихикнули.
Через минуту я шёл к заболевшему другу. Прекрасная доктор всё больше теснила меня на дорожке, покуда меж нами не стало действительно тесно. В какой-то момент Ирэн взяла меня под руку - гордо, изящно, и... невесомо, как в фильмах об очень старинных веках. Я... наверное, я покраснел. Я был безгранично смущён и безудержно счастлив.
И сам не заметил, как прибыли к дому больного... вернее, уставшего Юрьича. Три этажа, но на первом квартир нет, и его занимают большой магазин культтоваров (насколько большим может быть он в уютно-игрушечном городе) и мастерская сапожника. Несколько странное их сочетание мило, как будто они были здесь сотню лет.
