вдохновить».
Эстетски усложненная, модернистская сюита Локшина не
удовлетворяет требованиям научно-объективного, партийного
критерия талантливости [курсив мой – А.Л.] . В своей музыке
композитор не проявил умения чувствовать и правильно изображать
жизненную правду. В этом сказалось пагубное влияние
формалистического окружения на этого, несомненно, одаренного
музыканта. Серьезные указания ЦК ВКП(б) о музыке не восприняты им
еще с должной глубиной, и именно общественная критика обязана
прежде всего направить его на верный путь, а не сбивать его с пути
ложным воскурением фимиама. <…>»
ПРИЛОЖЕНИЕ 4
Справка из консерваторского архива*
* Получив эту справку, я через некоторое время с удивлением узнал, что
«отсутствующее» личное дело моего отца изучает в консерваторском
архиве музыковед Карпинский. Узнал я об этом совершенно случайно. –
А.Л.
А.А. Локшин «Трагедия предательства» как
портрет эпохи*
...В апрельском номере Российской музыкальной газеты за 2002
год** появилась статья В.И. Прохоровой «Трагедия
предательства», в которой моему отцу предъявлено обвинение в
доносительстве, и я вынужден на эту статью отвечать.
...Прежде всего, скажу, что статья Прохоровой написана как
литературное произведение и насыщена яркими подробностями
событий полувековой давности, что должно свидетельствовать о
незаурядной памяти ее автора. В статье создан на первый взгляд
убедительный психологический портрет гения-злодея (т.е.
композитора Локшина). Соль статьи – в пересказе серии
разговоров Прохоровой со следователем и свидетелями,
вызванными по ее делу (речь идет о 1950 годе). Беда
заключается, однако, в том, что все эти эпизоды допускают
неоднозначное толкование. В статье Игоря Маслова (Новая
газета, 26-28 ноября, 2001 г.) подробно рассказывается о приеме,
которым в наши дни владеет каждый мало-мальски обученный
следователь; с помощью вариантов этого приема упомянутые в
статье Прохоровой ситуации могут быть объяснены как результат
сознательной режиссерской работы следователя, направляющего
подозрения арестованной в нужное ему русло. Смысл этих
* Переработанный вариант статьи, опубликованной в № 7-8 Российской
музыкальной газеты за 2002 г.
** Т.е. примерно за месяц до исполнения Рудольфом Баршаем
отцовского Реквиема в Большом зале консерватории.
действий следователя в том, чтобы прикрыть стукача при
помощи дискредитации другого человека.
...Чтобы не быть голословным, разберу ключевой эпизод из
упомянутой серии, в основу которого положен – как я считаю –
трюк с характерным для Прохоровой словом.
...Слово «шакалы» является для Прохоровой характерным (см.
вышеупомянутую статью, а также статью А. Григорьева
«Прохоровы с Трех гор» в «Известиях» от 12.05.1998). Уверена
ли Прохорова, что употребляла это характерное для нее слово
только при моем отце? Я, например, убежден в
противоположном.
...Теперь приведу цитату из статьи Прохоровой: «В конце ноября
1950 года мне устроили очную ставку с сестрой Шуры – Марией
Лазаревной, очень больным человеком. Она дрожала и сначала не
могла вымолвить ни слова и только после того, как следователь
пригрозил ей привлечением к уголовной ответственности, робко
сказала, что я плохо влияла на ее брата, ругала соответствующие
органы, называла их «шакалами». Но с Марией Лазаревной я
вообще никогда ни о чем не разговаривала <…>». (Здесь и далее
курсив мой. – А.Л.).
...Прохорова приходит (я же считаю, что ее аккуратно подводят)
к выводу: брат сообщил сестре, что Прохорова называет органы
безопасности «шакалами» и послал свою сестру на Лубянку. Вот
что пишет Вера Ивановна по этому поводу: «Мне очень легко
было отрицать все показания Марии Лазаревны, хотя именно
после очной ставки с ней мне стал понятен целенаправленный
характер бесед со мной Шуры <…>. Таким образом, мать и
сестра Шуры, а также его лучший друг выступили в роли
лжесвидетелей».
...Однако Прохорова упускает из виду иную возможность: сестру
моего отца привозят на Лубянку и с помощью угроз заставляют
«вспомнить» то, чего она никогда в жизни не слышала.
Показания моей тетки, в которых присутствует характерное для
Прохоровой слово (известное «органам» от остающегося
незамеченным стукача) автоматически бросает тень на моего
отца, что «органам» и требуется.
...То, что Прохорова считает моего отца законченным злодеем,
неудивительно. Ведь он, по ее мнению, не ограничился тем, что
послал лжесвидетельствовать свою мать и лучшего друга, но не
пожалел и родной сестры, которая еле держалась на ногах.
(Незадолго до этого моя тетка перенесла операцию, в ходе
которой ей удалили шесть ребер и одно легкое. Ее дважды
привозили на Лубянку из санатория – в первый раз она
отказалась что-либо подписывать).
...Попробуем теперь взглянуть на эту ситуацию с иной точки
зрения. Прохорова считает моего отца очень умным человеком
(хотя и злодеем). Однако одновременно она, не замечая того,
приписывает ему идиотические действия. Ведь мой отец, по ее
мнению, услышав от нее в разговоре наедине про «шакалов»,
заставляет свою сестру сообщить об этом самой Прохоровой (на
очной ставке). То есть зачем-то совершает саморазоблачение.
Поэтому интерпретацию, даваемую Верой Ивановной всему
эпизоду, я считаю неверной.
Замечу, что возможно еще одно, совсем уж простое объяснение
показаний моей тетки, от которой я знаю, что, хотя Прохорова
лично с ней почти не разговаривала и вообще ее практически не
замечала, но вела себя запредельно неосторожно в большой
компании, собиравшейся в доме моего отца, где моя тетка также
присутствовала. Так что не исключаю, что моя тетка могла
просто повторить то, что слышала от Прохоровой на самом деле.
Прежде чем переходить к разбору следующего эпизода, напомню
читателю о том, что на Лубянке – чтобы сбить арестованных с
толку – использовались так называемые «типовые антисоветские
высказывания» (см. «Воспоминания» Надежды Мандельштам).
Продолжу теперь цитировать Прохорову: «<…> единственный
раз, когда мы оказались с Мееровичем и Локшиным вместе, за
одним столом – был день рождения Шуры, кажется, 19 сентября
1949 года, у него дома. Тогда при прощании на лестничной
площадке, когда все остальные гости уже прошли вперед,
Локшин сказал мне: «Вера, посмотрите на портрет Маленкова.
Это самый лютый антисемит, и мне придется за него голосовать».
Я ответила, что все они одним миром мазаны, все сволочи и
негодяи (за точность формулировок я не ручаюсь), не все ли
равно. Вот это и пытался на очной ставке мне повторить
несчастный Миша Меерович <…>».
...И вот, по мнению Прохоровой, мой отец, услышав от нее в
разговоре наедине вышеприведенную фразу (или даже примерно
такую!) посылает через год с лишним своего лучшего друга на
Лубянку, чтобы тот напомнил об этом самой Прохоровой… Но
ведь так не поступил бы не только очень умный, но даже
минимально сообразительный стукач (если он не хочет, чтобы
его разоблачили, конечно). Значит, интерпретация Прохоровой
данного эпизода (равно как и предыдущего) неверна.
...Вместо того чтобы приписывать моему отцу злонамеренное
абсурдное действие, Прохорова могла бы предположить
совершенно иное: Мееровича вызывают на Лубянку и заставляют
«вспомнить» несколько (а не одно! – см. также статью
«Прохоровы с Трех гор») типовых антисоветских высказываний
из лубянских списков и приписать их Прохоровой. То, что одно
из этих высказываний окажется похожим на какую-нибудь фразу
самой Прохоровой, сказанную ею в течение года, имеет очень
высокую вероятность. Очевидно также, что Прохоровой
подсказывают, в каком направлении вести поиски врага: очная
ставка с Мееровичем происходит в тот же самый день, что и
очная ставка с сестрой моего отца (см. статью Прохоровой).
Не правда ли, такие действия «органов» надежно прикроют
настоящего стукача?
Но зачем «органам» так стараться для прикрытия какого-то
стукача? – возможно, спросит меня недоверчивый читатель.
(Похожий вопрос мне уже фактически задавал господин
Аполлонов в статье «Комментарий к одному расследованию»,
напечатанной в № 1 за 2002 год Российской музыкальной
