– При чем тут Италия? – спросила Маринка.
– В Италию все ездят только из-за музеев. И там в любом дворе либо Микеланджело стоит, либо Буонарроти.
– Давай все-таки пойдем в “Rijks”. Говорят, это лучший музей в Европе.
– Как это может быть?
– Не знаю, – сказала Маринка. – Тут так написано.
Маринка все-таки уговорила меня пойти в “Rijks”, и мы провели там полдня.
Уже ближе к вечеру мы пошли в кафе на площади Рембрандта, где договорились встретиться со Светкой и Сережей. Я был очень голоден и уговорил Маринку начинать без них. Маринка стала есть копченых угрей, а я – lobster bisque soup. И когда Маринка спросила меня про мой суп, я сказал ей, что он очень вкусный, и что я просто проглатываю язык, и что он даже вкуснее тех, что я пробовал у нас в Нью-Йорке. Но потом спохватился и стал говорить Маринке, что это очень нетипичный случай. И зашел в своих рассуждениях очень далеко. И сказал, что в Нью-Йорке можно найти что угодно, чтобы это было лучше, чем где бы то ни было.
– А мидии? – спросила Маринка.
– Кроме мидий, – сказал я. – Хотя, может быть, я просто не знаю правильного места.
– А помнишь, у тебя был гастрономический шок в “Oyster Bar”? Постой, где же это было?
– Во французском квартале Нового-Орлеана, когда мы были там с Мирой и Лешей. Только это называлось “Oyster House”.
– Что ты улыбаешься?
– Вспомнил, как я пробовал устриц первый раз в жизни. Это было давно. Еще в Бостоне. Мы с Митей были на итальянском рынке, и он спросил меня, не хочу ли я попробовать устриц.
– Ну? – сказала Маринка.
– Ну и я сказал, что хочу. Тогда Митя подвел меня к лотку, на котором во льду лежали довольно-таки большие устрицы. Мы взяли по паре, и я спросил у него, как их есть. “Выжми на них лимон и бери целиком в рот”, – сказал Митя. “Их надо жевать или что? ” – спросил я. “Ты можешь их жевать, но только не долго. Пока ты еще чувствуешь лимон. Иначе тебя может стошнить”. Я проглотил свою первую устрицу почти мгновенно.
– А вторую? – спросила Маринка.
– А вторую я отдал Мите.
– А вот и мы, – сказала Светка. – А вы тут уже наслаждаетесь, да?
– Мы были очень голодны, – сказала Маринка.
– Мы и сейчас очень голодны, – сказал я.
Светка с Сережей подсели к нам за столик, сразу схватили меню и через несколько секунд стали нервно оборачиваться, пытаясь привлечь внимание официанта.
– Чувствуется, что не только мы голодны, – сказал я.
Мы попросили официанта принести нам еще угрей, как можно быстрее, и сказали ему, что будем заказывать еду чуть позднее.
– О чем вы тут говорили так оживленно? – спросила Светка.
– Я не помню, – сказала Маринка.
– Мы вспоминали о гастрономическом шоке в Новом-Орлеане, – сказал я. – В “Доме устриц”.
– Где? – спросила Светка.
– В “Oyster House”, – сказал я.
– А ты не был в баре у нас, в “Грэнд-сентрал”? – спросил Сережа.
– В то время еще не был. Но потом, конечно, был. Только должен тебе сказать, что одна устрица в этом баре стоит столько же, сколько полдюжины устриц во французском квартале Нового-Орлеана.
– Да, что-то близко к этому, – сказал Сережа.
И мы зачем-то стали рассказывать друг другу, кому какая еда нравится. И стали вспоминать все манхэттенские рестораны, куда мы ходим на ланч. И вспомнили суши-бары пятидесятых улиц между Лексингтон и Третьей авеню. И итальянскую пасту, которую можно было подобрать на свой вкус в кафе “Метро”. И деликатесные супы французских ресторанов сороковых улиц. И по-разному острую пищу индийских и тайских ресторанов. И Cuisse de Canard Confite в “Д'Артаньяне” на 45-й. И вспомнили все эти острые закуски в “Корейском дворце” на 52-й и красавицу-камбалу, которую тебе нарезали ножницами после того, как ты полюбовался на нее пару секунд. И все эти сочные мясные блюда в Ирландском баре на Третьей авеню вспомнили. И открытый буфет с устрицами по пятницам в клубе Йельского университета на Вандербилт-авеню. И замечательнейший французский луковый суп в кафе “Cucino” вздании Метлайф. И вкусные обрезки горячего хлеба в ожидании заказа в кафе “Кози”. И вспомнили, какие изумительные десерты дают в “Волдорф-Астории”. И вспомнили все едальни “Грэнд-сентрал”: весь этот громадный зал в подземной его части со всеми его лавочками, в которых и за полгода все не перепробуешь; дорогущие рестораны западного и восточного балконов и знаменитый рынок, который в народе называют почему-то рыбным и на котором даже у бывалого едока глаза разбегаются. И даже бухарские столовки на 47-й улице вспомнили. И закончили эти воспоминания только тогда, когда разделались с угрями и острое чувство голода окончательно отступило, и мы стали заказывать обед.
И Сережа сказал, что все хорошие места для ланча ему кто-то показал и что он разочаровался в ресторанных рейтингах.
– Девять с половиной – за обслуживание, восемь – за пищу, семь с половиной – за интерьер, – сказал он. – Это звучит подозрительно.
– А для меня – тем более, – сказал я. – У меня аллергия на показатели. Я когда-то перенапрягся с ними. Помните все эти невозможные соревнования на работе в восьмидесятых годах? Девять баллов за работу в колхозе, шесть баллов за коллективный просмотр фильма, восемь с половиной – за чистые руки, семь и три десятых – за уважение труда уборщицы.
– Я был как-то далек от этого, – сказал Сережа.
– А я помню эти таблички, которые висели в каждой комнате и в которых призывалось уважать труд уборщицы, – сказала Светка.
– У нас это было доведено до полного абсурда, – сказал я. – Была назначена комиссия, чтобы проверять, как обстоят дела с уважением труда уборщицы. Чтобы никому не было обидно, включили туда представителей всех лабораторий. Ну и проверяли, как дела идут, не реже чем раз в неделю, и выставляли рейтинг по десятибалльной системе. Скажем, если в лаборатории грязно было и окурки на полу валялись, то больше полубалла получить никак нельзя было. А вот если все чисто было и только какие-нибудь две пылиночки где-то оказывались, то тогда можно было уже и баллов девять с половиной получить, а то и все десять.
Ну и потом все эти баллы за уважение труда уборщицы и за другие всякие штуки складывали по два, по три, группами большими и маленькими. Наконец эти группы перемножали, делили и в итоге выводили главный балл. И вот, у кого этот главный балл был больше, тому давали премию. И хоть премии были крайне небольшими, народ сражался за них просто-таки отчаянно, со слезами и обидами.
– Слез у нас вроде бы не было, – сказал Сережа, – но народ действительно воспринимал все весьма серьезно.
– Конечно, серьезно. Очень даже серьезно, – сказал я. – В какой-то момент, даже и не знаю почему, я решил посмотреть, как они все эти показатели получали. И когда я в этом разобрался, то у меня волосы на голове дыбом встали. И было отчего.
– Отчего же? – спросила Светка.
– А оттого, что придумали это одни люди, усовершенствовали – другие, уточнили – третьи. Ну и получилось совсем не то, на что народ рассчитывал. Потому что в процессе этого творчества уже по несколько раз минус на плюс по ошибке поменяли и то, что хотели поделить, умножили. И что оно такое в результате получилось, никто уже сказать не мог. И мне поначалу трудно было в этом разобраться. Но потом я решил подойти к этому формально, как по науке положено. Ну, без дифференцирования, конечно, не обошлось. И в итоге я получил довольно-таки неожиданный результат. Внеплановые работы, к примеру, надо было сделать ровно две. Ни одной – плохо, одна – опять плохо, десять – тоже плохо. Две – хорошо.
– А внеплановые работы – это которые тебе никто не поручал делать? – сказал Сережа. – Так?
– Да, – сказал я.
– Тебе велели, скажем, левые калоши делать, а ты по собственной инициативе решил правых перчаток понаделать. Так?
– Так, так, – сказал я. – И никто у нас не знал, что надо было только две работы сделать. Все старались себе во вред внеплановых работ настряпать как можно больше.
С трудом уборщицы еще хуже все получилось. Чем меньше ты ее уважал, тем больше главный балл получался. А какие-то параметры вообще ни на что не влияли.
В конце квартала мы решили использовать мои исследования. Две внеплановые работы придумали. Набросали на пол побольше окурков. Ну и все остальное тоже сделали так, как мои уравнения подсказывали. Подали все документы в комиссию и стали ждать результатов.
И вот звонит мне наш главный соревновальщик и прямо кричит в трубку: “Что же ты делаешь? – кричит. – Как же ты соревнуешься?” Я делаю вид, что ничего не понимаю, и спрашиваю у него, в чем, мол, дело. А он мне говорит: “Смотри, у Петрова главный показатель – семнадцать и три десятых. Иваныч отстал от него только на две десятых. У него семнадцать и одна десятая. У Федорова – шестнадцать и восемьдесят три сотых. А у тебя – семьсот девятнадцать тысяч восемьсот тридцать пять. Какое же это соревнование?”
