– Да. Только…
– Только это оказался не одноклассник? – сказал я.
– Что-то в этом духе, – сказал Сережа. – Это был совсем другой человек.
– Не такой, как ты?
– Не такой, как я. Но и не такой, каким он был раньше.
– Сколько же ты его не видел?
– С тех пор, как мы уехали из России.
– А, так он из России? – спросил я.
– Да, – сказал Сережа.
– А что же ты ожидал? Мне довольно близкие друзья и знакомые стали казаться совершенно другими всего-то за пару лет в конце восьмидесятых годов. И знаешь почему? Потому что раньше любого человека, который говорил, что людей нельзя уничтожать миллионами, я считал умницей и героем. И пока разговоры шли только об этом, все казались друг другу единомышленниками. А когда жизнь стала разнообразнее и начали обсуждать другие проблемы, бывшие единомышленники оказались чуть ли не врагами.
Мы проходили мимо какого-то кафе, и я потянул всех туда. А Маринка предложила покататься на лодке, и все сразу же согласились с ней. И мы побрели в сторону канала.
– Что твой одноклассник рассказывал такое о своей матери? – спросила Светка Сережу.
– Она написала книгу воспоминаний “Моя жизнь и Давид Ойстрах”. А когда я ему сказал, что это хорошо и что она, наверное, заработала на этом, так он на меня, по-моему, обиделся.
– Потому что она ничего не заработала? – спросил я.
– Не знаю, поэтому ли. Но она действительно ничего или почти ничего не заработала.
– Почему? – спросила Светка.
– Я не знаю. Наверное, потому что тираж был небольшой. У нас такую книгу вообще никто не купил бы.
– Но там же читают все подряд, – сказал я.
– Да, но воспоминания читаются хуже. Тем более что музыкантов-исполнителей даже высокого класса почти никто не знал. Только узкий круг людей.
– Разве?
– Конечно, – сказал Сережа. – На концертах четверть зала составляли те, кого запускали туда родственники и знакомые музыканта. Остальные – кто смог достать билет. А это – тоже узкий круг. Никто из них не хотел пропускать ни одного выступления, даже если оно и не было интересным, потому что, во-первых, больше ходить было некуда, а во-вторых, побывать там, куда попасть трудно, считалось лестным. Вот ты, кстати, как часто бывал на таких концертах?
– Не помню, – сказал я, – наверное, никогда.
– Вот видишь. А в Нью-Йорке, наверное, ходишь каждый месяц.
– Да, действительно, всех хороших музыкантов я впервые услышал либо в Карнеги-холл, либо в Линкольн-центр, либо где-нибудь у нас в Нью-Джерси.
– Я тоже, – сказал Сережа.
– Когда я впервые был в ”Metropolitan Opera”, – сказал я, – мы слушали там “Кармен”. На следующий день, на работе, я поделился своими впечатлениями с моим Джимом и сказал, что был поражен тем, что какой-то совершенно неизвестный певец демонстрировал такое выдающееся исполнение. Ну и Джим спросил, как зовут этого певца. И я стал долго искать в своем портфеле программу. И когда наконец я нашел ее и прочитал, Джим стал громко смеяться.
– Кто же это был?
– Пласидо Доминго.
– Вот видишь. Это подтверждает то, что я говорил, – сказал Сережа. – А теперь мой друг жалуется на низкие литературные вкусы в России, потому что никому не интересно читать, как его мама пила чай с человеком, который, как говорят, был хорошим музыкантом.
– Так друг или одноклассник?
– Одноклассник. Но мы были с ним довольно близки. Так получалось, что мы все время с ним как бы соревновались. Защитились почти в один день. Работали вместе много лет. Да он и сейчас работает в том же самом месте, профессор. Кстати, он жаловался сегодня, что ему мало платят, и даже сказал мне, сколько он зарабатывает в год.
– Столько же, сколько ты зарабатываешь в час? Да?
– Да, наверное, – сказал Сережа. – Я пытался сказать ему, что, может быть, со временем что-то изменится к лучшему. Но он был довольно пессимистичен.
– Что же еще говорил твой одноклассник?
– Мы не так долго общались с ним. Он куда-то торопился. Но мы договорились встретиться еще в Амстердаме.
– Но кое-что он все-таки успел нам сообщить, – сказала Светка.
– Что? – спросил я.
– Он страшно ругал американцев, – сказал Сережа.
– За что?
– За все.
– Ну все-таки, за что?
– Ругал американскую систему образования.
– Он как-то знаком с ней?
– Не думаю. Ты же знаешь, так считают многие в России.
– Несколько лет тому назад у нас гостил Сережин однокурсник, – сказала Светка. – Он тоже ругал американское образование.
– Он ругал многое, – сказал Сережа. – Говорил, у американцев начисто отсутствует чувство юмора и все они невежественны.
– А я тоже слышал такое, – сказал я. – Когда мне случилось быть в Израиле в какой-то большой русской компании, там несколько человек мне настойчиво твердили, что американцы невежественны. И когда я спрашивал их, почему они так думают, то они говорили, что американцы ничего не читают. А двое из них независимо друг от друга сказали мне, что в Америке никто не знает, кто такой О’Генри.
– А я могу объяснить тебе, почему они так говорят, – сказал Сережа.
– Почему?
– А потому что, если доступны только книжки О’Генри и еще немногих других, то О’Генри читают абсолютно все. Тогда, если ты говоришь про черепаховые гребни в компании из десяти человек, то все десять понимают, о чем ты говоришь. А человек, не читавший О’Генри, кажется уже дикарем.
С юмором немного сложнее. Не знаю, как сейчас, а раньше в России юмор был почти всегда с сильным мазохистским оттенком. Народ как будто бы наслаждался страданиями, смеясь над тем, над чем надо было бы плакать.
Представь себе теперь, что приезжает человек из России и начинает взахлеб рассказывать самое такое смешное что-то. О том, как еврея какого-то там по морде били и с работы выгнали. Или про то, как кому-то ночью случайно позвонили в дверь, а он от страха умер. Или что-то другое, но тоже ужасно смешное. Так эти тупоголовые американцы вместо того, чтобы помирать со смеху, пожимают плечами и говорят всегда одно и то же: “It’s disgusting”.
– Этот твой однокурсник тоже вам анекдоты рассказывал? – спросил я.
– Не помню, – сказал Сережа. – Но он был очень агрессивен и почему-то все время говорил, что у них в магазинах есть абсолютно все. То же самое, что и у нас.
– А ты что говорил?
– А я ничего ему не говорил, потому что я понятия не имею, что есть в наших магазинах.
– Но в какой-то момент он резко изменился, – сказала Светка.
– Да. Это было очень смешно. Мы поехали ловить рыбу, и он все уговаривал меня накопать червей у нас на заднем дворе. А я ему говорил, что проще купить их на месте.
Мы приехали туда и, когда покупали лицензии, спросили про червей. Нам сказали, что мы их найдем прямо на озере, и мой приятель отнесся к этому крайне недоверчиво. Наконец мы спустились к озеру. Я подошел к автомату, засунул туда пять долларов, и через секунду банка с червями грохнулась в лоток.
Приятель мой просто онемел, и, как ни странно, после этого эпизода все напряжение между нами исчезло. И мы здорово там порыбачили.
– Может быть, и твоему однокласснику надо тоже червяков купить? – сказал я.
– Может быть.
– Так что же еще твой одноклассник говорил про американцев?
– Говорил, что все они наглые.
– Наглые?
– Да, – сказал Сережа.
– А про образование?
– Говорил, что по своему опыту и по опыту своих коллег в Европе, считает, что американцы ничего не знают. А уж если чуть в сторону от того, чем они занимаются, тогда – полный провал. Еще он сказал, что тот успех, которого я здесь достиг, это только благодаря моему российскому образованию.
– Думаю, что не благодаря, а вопреки, – сказал я.
– Да, – сказал Сережа, – когда я вспоминаю, как меня там учили, мне становится жалко самого себя до слез.
– Слушай, все получается очень здорово. Твой друг не хочет видеть наглые американские рожи, и его к этому никто и не принуждает. Тебе нравится американская система образования, и твои дети учатся в американских университетах. Ему нравится российское образование, и его дети учатся в российских институтах. Все счастливы, и все довольны. Разве это не здорово?!
– Это было бы совсем здорово, если бы этот принцип работал всегда и если бы те, кому не нравится Америка, не пытались бы с голодухи взрывать наши дома.
– Да, – сказал я, – в этом вся проблема.
Мы скоро добрались до набережной, сели в лодку и поехали кататься по каналам. И это было просто замечательно.
Часть пятая
А м с т е р д а м
Храню еще воспоминанье
О наших встречах на песках.
И помню муки ожиданья
И пульс несдержанный в висках,
Желанье, сжатое в тисках,
И страсть, набухшую в сосках,
И жаркий трепет содроганья.
