Лазаревич позвонил мне и сказал, что он плохо себя чувствует,
он в Москве. И попросил его проводить, не могу ли я его
проводить в Зеленоградку. Мы с ним встретились и поехали
вместе в вагоне. Народу было много в электричке, и мы стояли
там все в тесноте. Мы разговаривали. Потом он вдруг перестал
говорить, и, когда я посмотрела, я увидела, что он совершенно
бледен и что он, видимо, теряет сознание. Но поскольку народу
было много, его, так сказать, поддержали, когда он стал падать, и
люди уступили ему скамейку и он лёг на неё, и так мы доехали до
Зеленоградской. Когда мы вышли с поезда (там вообще хорошо
было, очень красивое зелёное место, и мы шли очень медленно),
и он как-то пришёл в себя. И мы решили, что мы ещё поиграем в
четыре руки. Мы пришли, сели за стол, стали пить чай. Мы с
Шурой, мама и сестра Муся. Вдруг через некоторое время кто-то
стучит. Это пришла Вера Прохорова. Пришла в таком
прекрасном настроении, очень возбуждённая – она принесла
подарок Александру Лазаревичу. Принесла книжку «Дон Кихот»
Сервантеса, которую, как она знала, он хотел достать. Но тогда
это было тоже непросто. Кстати, я ещё до этого ему достала эту
книжку. Ну, он, естественно, как человек вежливый, ничего не
сказал, и она стала придумывать какую-то надпись фантастичес-
кую, изобретать. И написала. Ну, потом, естественно, села за стол
с нами. И вот, мы сидели и Вера, значит, опять стала солировать,
она опять говорила одна, опять говорила в присущей ей манере,
т.е. это у неё, видимо,… ну, она привыкла уже так говорить, она,
видимо, не замечала. А мама и Муся Шурины – они сидели, ни
слова не говоря и вообще затаив дыхание, потому что они тоже
испугались. В общем, она сидела очень долго и говорила очень
долго, и мне это надоело, и я сказала единственную фразу, с
которой я вообще когда-либо к ней обращалась, хоть я её видела
много раз. Услышав шум проходящей электрички, я сказала:
«Интересно, как вы думаете, куда эта идёт электричка – из
Москвы или в Москву?» Просто я боялась, что она дождётся того
времени, что уйдёт последняя электричка, и она должна будет
там остаться. Она мне ничего не ответила, не удостоила меня
этим. В конце концов, всё-таки она уехала. Это я говорю о том,
что она в статье своей говорит, что она с мамой и сестрой
[Локшина не общалась и не вела при них политических
разговоров].
Потом она сама пишет, что она была на дне рождения у
Александра Лазаревича 19 сентября 49-го года. Опять там
находились мама и Муся. Они-то её слышали, а она это
описывает так, как будто бы он должен был это всё [т.е.
крамольные речи Прохоровой] рассказывать [своей сестре и
матери]. Они все это слышали сами.
Теперь я хочу несколько слов сказать об этой статье [Веры
Прохоровой]. Я не могу найти достаточно деликатных
выражений, потому что статья вся лжива. Она начинается со лжи
и кончается ложью. И там есть два островка правды. Один
островок, где она говорит о том, какой интересный был человек
Александр Лазаревич. И другой островок, где она говорит, что
«ему незачем было на меня доносить». И это тоже правда. Какой
был смысл ему доносить на неё? А начинается статья с того, что
она говорит, что она никогда публично не называла имя человека,
который, как она считает, донёс на неё. А там она просто пишет:
«Неоднократно доносил на меня». Это вообще совершенно
непонятно, что она имеет в виду. И вот она говорит, что никогда
она не называла, а на самом деле все 50 лет (полвека) эта
женщина только тем и занималась, что поносила, клеветала на
Александра Лазаревича. Как это началось вообще?
Значит, когда я вернулась из Симферополя, стала работать в
Москве. И вот, через несколько лет (я не помню точно, в каком
году) на одном из концертов ко мне подошла в антракте одна из
бывших студенток и сказала… Поскольку все знали, что мы
дружны с Александром Лазаревичем, она спросила: «Скажи, а ты
ещё общаешься с Локшиным?» – Я говорю: «Да, общаюсь». –
«Знаешь что, я тебя хочу предупредить. Будь осторожна!» – «Что
такое?» – «Он служит в НКВД». – Я говорю: «Откуда ты такую
ерунду несёшь, что ты говоришь?» – Она говорит: «Нет, ты
знаешь, я была у Генриха Густавовича [Нейгауза]. Ты знаешь, у
него есть жена Милица Сергеевна, а у неё есть племянница
Верочка. Так вот Верочка точно это знает». – Я говорю: «Ну,
мало ли, что скажет Вера? Как ты этому можешь верить?» – «Нет,
она говорит, что она точно знает». Мне было очень неприятно, но
я не придала этому большого значения, потому что я видела Веру
и я представляла себе, что она может сказать. Что она может
сказать всё, что угодно. Но через какое-то время опять в концерте
встречаешь ещё какую-то знакомую и разговор прямо идёт тот же
самый, как по тем же самым нотам. «Ты видишь Локшина?» –
«Вижу». – «Будь осторожна!» – «Что такое? Откуда ты это
знаешь?» – «Вот племянница Верочка». А ещё через несколько
лет моя подруга, которая училась вместе со мной и училась у
Локшина, пришла ко мне и сказала: «Я тебе должна сказать очень
страшную вещь. Я была в гостях у одного профессора
Университета (я боюсь, может быть, я ошибусь в фамилии, ну
вроде Поспелов), у него был приём какой-то там, было много
народу и вот они сказали, что Локшин служит в НКВД.» – Я
говорю: «Откуда они это могут знать?» – Она говорит: «Ну,
знаешь, племянница Верочка». Опять этот страшный призрак –
племянница Верочка. Вы знаете, я ни разу не слышала, чтобы
Вольпин это кому-то говорил. А вот адрес всегда назывался один.
Это она говорит, что она никогда публично не называла. Откуда
вот Якобсон, который приходил к Локшину, откуда он узнал?
Откуда узнал Нагибин, который в книжке, не называя фамилий
[пересказал версию Прохоровой], но музыканты все уже знали [о
ком идет речь]? Ко мне подходили в течение нескольких лет
люди, зная, что я с ним [Локшиным] дружна и предупреждали
меня из хороших намерений, чтоб я была осторожна. И, значит,
это накапливалось всё время. А сколько музыкантов, которые ей
[Прохоровой] так слепо поверили, что продолжают эту же
компанию – лжи, клеветы. И меня удивляет, что музыканты
очень хорошие – я не понимаю, они что – не слышали музыки
Локшина, не понимают, не хотят слышать? Они её не только не
слушают, они делают всё от них возможное во всех филармониях
всего мира [чтобы музыка Локшина не звучала]. Когда речь идёт
о Локшине – они говорят то, что говорит эта Вера. Понимаете?
Это вот как клевета в «Севильском цирюльнике». Клевета
сначала тихо, потихоньку журчит, как ручеёк, и дальше, всё
дальше и дальше. И вот это всё по всему свету и потом, как
бомба разрывает. И вот эту бомбу она разорвала, вот написав вот
эту статью в газете. Статья, которая написана как бы мужской
рукой – я бы сказала. И это я ощутила, как пощёчину лично себе,
потому что я этого человека [Локшина] знала больше 40 лет и я
ему говорила всё, что я думаю, и я знаю его мнение по поводу
этого режима. Естественно, как интеллигентный человек мог
воспринимать этот террористический режим – однозначно ведь
это. И она [Прохорова] уже боролась не с Локшиным, потому что
его 15 лет не было в живых. Значит, она продолжает борьбу с его
музыкой, она сделала это перед тем, как должен был исполняться
его Реквием. То есть она хотела помешать его исполнению. Я не
знаю, как можно назвать такой поступок. Я просто не нахожу
слов.
Вот, пока Локшин был жив, и эти слухи циркулировали только в
кулуарах. И в основном, сначала только музыканты [поверили
Прохоровой], потом это перешло в университетские круги, потом
за границу постепенно. И вот, когда у него были трудности с
исполнениями – я считаю, что просто он не умел ходить, не умел
просить. И вот, пока Баршай играл – всё исполнялось. И это то,
что он писал для камерного оркестра. А когда он писал для
большого оркестра – ведь это же просто невозможно понять,
невозможно это принять, есть сочинения, которые ни разу не
исполнялись. Есть сочинения, которые даже не опубликованы.
Значит, никто и не может их исполнить. А ведь у него каждое
сочинение – это шедевр. Это любой музыкант может сказать, тот,
кто умеет слушать. Да и после смерти Александра Лазаревича,
по-моему, Татьяна Борисовна – его вдова – обратилась к
Рождественскому (или сын, я не помню уж кто) и попросили
исполнить сочинение Локшина. И вдруг он отвечает: «Вы мне
сначала представьте справку из КГБ, что он там не работает». Вы
знаете, ну как можно на это реагировать? Я просто не знаю, как.
Значит, человек – очень хорошо исполнял его [Локшина] музыку,
