и он «Киплинга» [т.е. 3-ю симфонию Локшина] исполнял в
Лондоне (кстати, Александра Лазаревича туда не выпустили на
премьеру). Он потом и Четвёртую симфонию играл, ещё играл и
очень хорошо играл. И вдруг вот такая ещё пощёчина.
Понимаете, то, что госпожа Прохорова пишет в статье – это
настолько всё придумано и лживо…
Что я вам могу еще сказать насчет Вольпина?
Вот моя знакомая – она журналистка. Она сочинения Вольпина
читала в рукописях, даже ещё в 60-х годах. Они всё время
циркулировали. И поскольку она журналистка – она иногда была
в профкоме литераторов. И вот она говорит, каждый раз, когда
туда приходил Вольпин – литераторы разбегались. Потому что
они боялись с ним разговаривать, потому что он всегда открыто
все вещи называл своими именами, и все боялись быть
соучастниками. И поэтому известно было – вот он пришёл, и все
куда-то исчезали. Видимо, Александр Лазаревич имел несчастье
познакомиться и с Верой, и с Вольпиным в то время, когда за
ними следили. Кстати, у Веры Прохоровой вся её родня – они же
все были арестованы. Осталась она одна. И ясно, что за ней
могли следить. И за ним [Вольпиным], когда он говорил везде всё
вслух. И вот он [Локшин] – это такое несчастье вот с ним
случилось, что он с ними познакомился. А на них не надо было
доносить, они сами на себя доносили.
…Понимаете, конечно, она [Прохорова] уже старый человек и
вроде бы нельзя так её судить, но нужно же судить, если человек
совершает преступление. Я считаю, что это преступление,
потому что она закрыла доступ к музыке Локшина. Люди не
слушают. Это преступление. И эта племянница Верочка – она
была чья-то внучка, чья-то дочка – наконец превратилась в
самостоятельную фигуру, в зловещую фигуру в истории музыки.
Понимаете? Она, она закрыла дорогу, закрыла дорогу гениальной
музыке и лишила людей [возможности] слушать эту музыку. Ну,
правильно, очень жалко, что она пострадала. Но при чём тут
Локшин.
Понимаете, как вот она, почему она так решила – непонятно. Ну,
я немножко вот отступлю. Когда арестовали моего отца, мать
сказала, что это соседи. Я говорю: «Мам, какие соседи? Они
полуграмотные люди (мы жили тогда на Пресне, они работали на
Трёхгорке), что они могли сказать – ничего». И вот через
несколько лет случайно, получилось случайно так, что я узнала:
когда к нам домой кто-то приходил, вдруг появлялся участковый
милиционер – документы посмотрит, уходит. Раз, два, три…,
один раз пришёл в 11 часов вечера – у нас сидела сестра отца, ну,
которая жила в Москве, и пришёл милиционер и требует у неё
документы. Она говорит: «Когда я иду в гости, я документы не
беру». – «Ну как же так!» И тогда я сказала: «Послушайте, что вы
от нас хотите? Вот вы посмотрите, мы сидим за столом, мы пьём
чай с вареньем, водки у нас нет, громко мы не разговариваем, мы
тихо разговариваем. Что вы хотите, почему вы к нам ходите?» –
И вдруг милиционер (это я в первый раз услышала, что
милиционер так говорит), он говорит: «Извините меня, но дело в
том, что у вас когда что-то происходит – нам сообщают соседи, и
мы обязаны реагировать». И тут я поняла, что мама была права.
Но не могу сказать, кто из них донёс на моего отца. А она
[Прохорова] все как-то очень знает, когда она говорила это в
присутствии многих людей. И вы знаете, хоть я говорила, что я
старалась быть осторожной – однажды у меня был такой случай,
когда прибежала ко мне домой моя подруга по консерватории
(Наташа Давыдова, кстати) вот и сказала: «Инночка, что ты там
сказала?» – Я говорю: «Где сказала?» – «На уроке истории
музыки». – «Да я ничего не говорила». – «Нет, ты что-то сказала,
вспомни». – Я говорю: «Я не помню. А что такое?» – «Я пришла
в деканат, я находилась в деканате, когда туда вошла педагог по
истории музыки – Туманина – и сказала, что ты настроена
антисоветски». Я до сих пор не могу вспомнить, что я могла
сказать, понимаете. Как тогда было, тогда же вообще при жизни
Сталина вот говорить это [было нельзя], и я всегда старалась
быть… я помнила свое место и, значит, я все-таки что-то сказала.
А потом вот случай был с [дочерью] Еленой, когда она прошла на
[международный] конкурс и должна была ехать, и ей в последний
день отказали в визе. Причем до этого она как раз кончила
консерваторию, и я звонила в министерство культуры – я что-то
чувствовала, в воздухе что-то чувствовала. Я говорю: «Вы
скажите, если она не поедет на конкурс, то я её отправлю
отдыхать, потому что она очень устала». – «Нет-нет, пусть
занимается». И вот, в последний день, значит, уже надо уезжать,
мы с чемоданом в министерство едем и ей визу не дали. И она
осталась. Вся группа улетела, она осталась. Через некоторое
время я случайно разговариваю с одной женщиной, которая
работает в министерстве культуры, и она говорит, что в
министерство позвонили и, значит, сказали, что её тётка 12 лет
назад (троюродная тётка, не родная, не двоюродная, а
троюродная) уехала в Израиль. И, значит, поэтому её не пустили.
Это уже в 82 году. И я стала думать: кому это выгодно? Ну,
нашлось несколько человек, которым это выгодно. Но кто из них
[донес] – я не знаю, я не могу сказать.
... Вы знаете, мне не очень хотелось бы об этом говорить, но если
вы уже спрашиваете – я скажу. Она [Прохорова], конечно, была
влюблена в Александра Лазаревича, и очень сильно. И в этом нет
ничего удивительного, потому что очень многие женщины были
в него влюблены. Понимаете, такое излучение от него шло – вот
гениальный человек, не только гениальный композитор,
блестящий пианист, умница, остроумный – он светился.
Женщины в него влюблялись. Но, вы знаете, ни одна себя не
объявляла его невестой, а она объявила это. Ну, видимо, она
вообразила себя его невестой, а тут он женился на другой
женщине. И я понимаю, что у неё возникло такое отношение.
Кстати, в этой статье она пишет: «Вот Рихтер меня
предупреждал, что он на меня донесёт». Я сразу этому не могла
поверить – тут она клевещет не только на Локшина, но уже
клевещет на Рихтера. Рихтер с ним учился вместе, и он не мог не
знать, что Локшина лишили диплома, не дали ему диплом,
потому что он написал Четырёхчастную симфонию на слова
Бодлера «Цветы зла» и, значит, опять стихи показались комиссии
недостаточно утверждающими советский строй. Но как могли
лишить диплома доносчика, работника такого учреждения?..
И я помню, как… Вот это был период в 48 году или в 49 году.
Летом Александр Лазаревич получил путёвку в Союзе
композиторов в Сортавалу, и он поехал туда с Мишей
Мееровичем. И там была Мария Вениаминовна Юдина. Он мне
писал оттуда тоже письма и писал вот, что он познакомился с
Марией Вениаминовной – «замечательный музыкант и мы с ней
очень много времени проводим, мы с ней играем в четыре руки».
И когда вот они вернулись после Сортавалы, Мария
Вениаминовна хотела устроить [безработного] Александра
Лазаревича в институт Гнесиных. Вы знаете, в институте
Гнесиных много хороших педагогов, но я сама лично знаю
нескольких на теоретическом факультете таких бездарей, что они
не только ничему не могут научить – они могут только испортить
человека, отвратить его от музыки. Так вот таких они и держали,
а Локшина они не взяли. Потом он устраивался – было место
главного музыкального редактора на ЦСДФ*. Это я уже знаю, потому что там я потом работала. И он пошёл туда устраиваться,
и его опять не взяли – такого музыканта, такого знатока оркестра,
такого эрудита и такого человека... Он же должен [был бы]
принимать музыку композиторов, которые писали музыку для
фильмов. И его не взяли. Тогда он сказал об этом своему соседу –
Коле Губарькову: «Ты знаешь, вот там есть место». И Коля
пошёл, и его взяли. То есть Николай Иванович Губарьков – это
милый человек был, но он был композитор, который писал для
баяна. Так что по эрудиции невозможно сравнивать.
Вы знаете, мы никогда на эту тему не разговаривали. Он никогда
мне это не говорил. Вы понимаете? А я не могла ему сказать
ничего, что о нём говорят. Я ему ни разу это не говорила. Ну как
я скажу? Ну я же знаю. Он же ненавидел этот порядок, как он мог
там служить им и как я ему скажу, что про тебя говорят. Мало ли
что про кого говорят. Понимаете? И вообще такая у него
* Центральная студия документальных фильмов.
трагическая судьба – это же невозможно. Вот, казалось бы,
настала перестройка, вот должны исполнять его музыку и вот тут
Вера Прохорова. Я не в состоянии этого понять. И то, что она
объявила себя невестой [Локшина], это говорила всем также её
