слаще и сочнее другой. А ведь кругом ещё роса. В школу я приходил по колено мокрый.
— Дедушка, а вы бы не длинные штаны, а шорты надевали.
— В те времена таких штанишек не было, сынок. Ходили мы всё больше босиком, в белых длинных штанах из домотканой хлопчатобумажной ткани. И рубаха тоже белая. Но дело не в этом. Ты слушай про дыни-то.
— А в школу вы не опаздывали оттого, что ходили по бахче?
— Я же тебе говорил, что за все годы опоздал только один раз.
— Да, да, помню.
— Так вот, штаны мокрые, ноги синие, весь дрожу, а уйти с бахчи не могу. «Съешь меня и меня!» — словно бы кричали дыни. И вот решусь наконец, схвачу дыню-шакарпала́к, вся в сеточку, и тяну к себе. А она вдруг — ба-ах! — взрывается у меня в руках, как бомба!
— Да ну? — Шер даже подпрыгнул на месте от восторга. — Дыня — как бомба!
— Да, да! До того налилась соком, что взорвалась от прикосновения. Белая внутри, сахаристая, а семена ярко-жёлтые. Ну что с ней делать? Есть, конечно. А сколько я мог съесть? Кусок, другой, и всё.
Шер проглотил слюну.
— Очень была сладкая?
— Очень.
— Как сахар?
Дедушка покачал головой:
— Вкус дыни ни с чем не сравнить. Ни с сахаром, ни с мёдом. И у каждой свой особый вкус, своя сладость. Это зависит от сорта.
Дед вздохнул. Он уже снова лежал на подушке. Устал, видно, и говорил уже тише:
— Бывало и так: сорву кукчу, вот такую, как у тебя, или чуть поменьше, брошу в мешочек, в котором носил свои книжки и тетрадки, и бегом в школу. Срывал без выбора, а всё равно были сладкими.
Между тем Шер уже начал разрезать дыню. Дедушкин рассказ подзадорил его.
— Смотри, будь осторожен, — предупредил дедушка. — Дай я тебе порежу.
— Вы лежите, я сам.
Первый ломтик, отрезанный вкривь и вкось, он протянул деду. Тот опять отказался, но мальчик уговорил его. Потом спросил:
— Сладкая? Как те ваши кукчи?
— Сладкая, — кивнул дедушка. — Ты ешь, сынок, но будь поаккуратнее, а то, видишь, сок на рубашку капает.
Шер положил дыньку на поднос, стал отрезать небольшие дольки и есть. Дед с удовольствием наблюдал за ним.
— Еще хотите, дедушка?
— Нет. Больше не могу, сынок. Нельзя мне.
Шер понимающе кивнул. Потом, видно, что-то подумал, внимательно посмотрел на деда.
— Вы говорите, у вас было много-много дынь?
Дедушка кивнул.
— И вы все съедали сами?
— Ну что ты, сынок, — улыбнулся дедушка. — Все мы бы не смогли съесть, если бы даже очень захотели. Да и нельзя…
— Почему нельзя? Дыни ведь были ваши!
— Наши-то они наши, но одними дынями сыт не будешь. Поэтому мы их продавали. Помню, как-то отец набил целых четыре мешка самыми лучшими, спелыми дынями, погрузил на верблюда и отправил меня на базар. «Приедешь, — сказал, — разыщи Эрма́та-бакалейщика. Скажи, что я тебя прислал и просил за дыни заплатить по совести».
Дед замолк и указал Шеру на полотенце — тот уже хотел было вытереть руки об штанишки.
— У одногорбого верблюда, на котором ехал я, голова была с аршин, а шея — так целых три аршина, такая громадина. Груз тоже был под стать. Четыре мешка дынь да ещё я, а ему хоть бы что. Трусит себе, трусит. Все ручьи да речки одним прыжком одолевает. Ну, домчались мы с ним до базара. Разыскал я Эрмата-бакалейщика — он сидел у своей лавчонки, кругленький такой, гладкий. На лице сладкая улыбка. Увидел меня бакалейщик, засуетился, пыль стряхнул с моей штанины, озабоченно поинтересовался, не устал ли я, хорошо ли доехал. Вот, думаю, какой хороший человек. Не зря, выходит, верблюд спешил, ведь одно это уже счастье — увидеть такого человека! Вон он как приветствует меня: «Дай бог здоровья твоему отцу, истинному дехканину! И ты молодец, что не поленился, привёз дыни. А то я уже думал, куда это запропастились мои поставщики? Давай-ка, мальчик, снимем мешки, одному мне не справиться».
Сгрузили мешки. А я между делом и говорю: «Отец просил вас заплатить за дыни по совести». — «Ну как же, — отвечает добренький Эрмат-бакалейщик. — Только по совести. Всё по совести, как сам аллах велит!» — Тут дедушка грустно улыбнулся и покачал головой: — Свалили мы дыни в кучу, и лежат они, родимые, как целая гора солнц. А лицо Эрмата-добренького, наоборот, всё сереет, хмурится, точно осеннее небо тучами затягивается. «Так, так, — приговаривает он, семеня вокруг дынь. — Ага, понятно, так я и знал. Каждый старается обжулить бедного Эрмата и при этом ещё про совесть говорит! Ну скажи-ка, парень, и не стыдно было твоему отцу посылать мне такую зелень?»
Я поглядел на дыни. Лежат одна лучше другой, как на подбор. И все самых лучших сортов: амири́й, шакарпалак кукча — каждая с добрую лошадиную голову и, я точно знал, такие сладкие, что от сока язык растрескивается.
И говорю этому Эрмату: «Дядюшка бакалейщик, зачем вы так? Отец выбрал для вас самые лучшие дыни, какие только у нас были!» — «Если эта зелень — самое лучшее, представляю себе, как выглядят плохие! — заорал Эрмат-добренький. — И потом, как ты смеешь — сам от горшка два вершка — так непочтительно разговаривать со старшими! — Он перевёл дух и говорит. — Можешь забирать свои дыни и катиться отсюда».
Бакалейщик, конечно, прекрасно знал, что деваться мне некуда. Никакой другой перекупщик со мной и разговаривать не станет. Ведь между ними сговор — чужого поставщика не отбивать.
Мне оставалось одно: или везти дыни обратно, в кишлак, или унижаться перед этим жуликом. Видя мою нерешительность, Эрмат-бакалейщик порылся в кармане и нехотя так говорит: «Ладно уж, возьму твою зелень. На, отцу передашь. Вот так всю жизнь страдаю из-за своей доброты. Благодари аллаха, что пожалел тебя и труды твоего отца, истинного дехканина».
Что было делать? Взял я деньги и поехал домой. И всю дорогу желал доброго здоровья и бодрого духа добренькому дядюшке бакалейщику Эрмату, будь он проклят…
Шер не обратил внимания на горькую усмешку деда.
— Не добрый он, а злой, — сказал мальчик решительно. — И сколько он вам заплатил, дедушка?
— Дал мне одну таньга́.
— А что это — таньга?
— Монетка такая была. Вот как нынешняя рублёвая монета.
— И это за столько дынь? — изумился Шер. — Злой бакалейщик, нехороший.
— Вот так-то, мой мальчик! — Дед погладил внука по голове. — Отец мой, земля ему пухом, долго глядел на монетку, и лицо его сделалось серым и беспомощным. За все его труды и
