— Ну, ты уже комплексуешь. Чего ради в тридцать пять подводить итоги?
— Женщине трудно самой делать жизнь. Рано или поздно она должна попасть в зависимость. Я себя не терзаю сомнениями. Манит блаженство полнокровного существования.
— Похвально.
— Я подарю тебе свой календарь. Надеюсь, ты не приклеишь его в туалете?
— Не приклею.
— Искренне?
— Да.
— Ладно. Не буду дарить. А то еще твоя мымра скандал устроит. Пока. Я в метро.
— Пока.
Она впервые не подставила кокетливо щеку для поцелуя, а подала руку. Минут десять Любомир ждал Фомича, который по обыкновению отлучился «на миг». Думал о Вовике: «Неужели он опьянел от предоставленной свободы мыслей и действий? Как все обернулось по-глупому. Еще два года назад считал его жертвой судьбы, неудачником. А теперь он таковым считает меня. Отец без колебаний назвал бы Вовика новоявленным певцом пороков; дьяво- лиада под венцом добродетели. Это отец, а я? Если бы пришлось озаглавить статью об идеях и центре Лапши, без желания угодить левым и правым, атеистам и верующим, очевидно, назвал бы осторожно «Раскрепощение человеческого «я»». Ах, это многоликое человеческое «я»!
Тихо, незаметно подкатила к задумчивому Любомиру машина. Фомич с виноватым видом сидел молча, не оправдывался.
— Ладно. У меня сегодня хорошее настроение. Давай на минуту к поликлинике, а затем в архив партии.
— К лечкомиссии?
— Нет. К Комаровскому рынку.
Ему хотелось увидеть ее, обмолвиться словечком и просто поцеловать на лестнице ее пунцовые губы.
V
Приблизительно в это же самое время занятому разработкой стратегии на ближайшее будущее Константину Петровичу Злобину позвонил его давний друг, товарищ по работе в Госплане при Совмине, секретарь партбюро Института истории партии при ЦК КПБ и спокойно сообщил, что корреспондент «Правды» Горич уже третий день изучает все, что связано с созданием партизанского отряда имени Суворова бригады Барановичского объединения. «Дотошно изучает твою и твоих боевых товарищей жизнь на оккупированной территории».
— Бояться мне нечего. Крамолы он там не откопает. А за предупреждение спасибо. Обязан. И вообще, Николай, негоже раз в полгода перезваниваться. Надо чаще встречаться. Свалит, не дай бог, хворь, так локти кусать будем, что с друзьями редко сто грамм коньяка на грудь брали. Стареем. Я виноват. Обещаю исправиться, — разглагольствовал ректор, а мыслями был уже далеко от бывшего коллеги, который, как оказалось, долго помнит добро. Его дочери с помощью Злобина «выбили» квартиру.
Ректор думал о Любомире. «Наивный мальчик. Годков этак тридцать тому назад надо было ворошить тему оккупации. А ныне... почитай, все свидетели, которые могли из зависти очернить-оклеветать, поумирали. Все в точности восстановить даже самому въедливому кагэбисту не под силу. Но вот вопрос, неужели Иван Митрофанович блефанул, убоялся откровенно одернуть товарища? Каков гусь! Подстраховаться, что ли, еще раз... чтобы уж наверняка. Ведь никого из своих не убивал, не предавал по большому счету. Сумасброд, столько крови выпил. А тут еще тщеславный дурак объявился, зарабатывает на гласности дивиденды. Лишняя обуза... твою мать». Ему захотелось грубо выругаться. Сигнал секретаря не выбил Злобина из привычного ритма, но немного расстроил. Он помаленьку забывал и о своем прошлом, и о Барыкине. Но так уж устроена его натура, что самая незначительная проблема, которая отвлекала от основной цели, мешала, вносила нервозность, должна была быть немедля разрешена. «Надо забывчивому Горностаю еще раз напомнить, чтобы приструнил корреспондента. Скажи ты, какая наглость и самоуверенность! Квартиру дали, мебель по нашим каналам приобрести помогли, включили выскочку в делегацию на поездку в Аргентину, нет... зарвался щеголь. Урезонить надо, припугнуть». Дрогнул Горностай, дрогнул, факт.
В живых (во всяком случае, до Нового года) оставался основной и главный свидетель его туманного прошлого, бывший секретарь подпольного райкома, командир отряда, Герой Советского Союза Степан Степанович Зайцев. Только
этому человеку во всей Белоруссии ректор звонил сам в дни праздников, все остальные — и товарищи, и партийные члены, и государственные мужи — первыми поздравляли Злобина. Уверенным жестом ректор набрал номер телефона в небольшом районном городке Логойске, где доживал свой век восьмидесятилетний почетный ветеран.
Ответила жена Зинаида Михайловна, что Степан Степанович во дворе.
— Кто его спрашивает?
— Зинаида Михайловна, не узнали? А я ваш голос и через тысячу верст распознаю. Это Костя Злобин.
— Костя? Милый, добрый Костя. У нас горе. Степан Степанович перенес тяжелый инсульт. С трудом, но, слава богу, постепенно выздоравливает.
— Понял. Все понял, Зинаида Михайловна, не надо больше слов. Буду у вас примерно к пяти. На словах огромный привет. Обнимаю. Еду.
В одночасье он позвонил директорам гастрономов «Вильнюс», «Рига», отправил посыльного за отборной свининой, бараниной, колбасой, ветчиной, консервами, конфетами, шампанским и коньяком. Позвонил жене, попросил зайти в аптеку лечкомиссии к знакомой и взять все необходимое для послеин- сультного лечения. Жена пыталась отнекиваться:
— Надо же знать что, нужен рецепт лечащего врача.
Он недовольно ответил:
— Черт, возьми витамины... посоветуйся с заведующей, что в этих случаях рекомендуют. Действуй. В четыре я буду дома, заберу.
Пожалуй, он впервые, едва переступив порог двухкомнатной тесной квартиры на втором этаже, ужаснулся старости и немощности, увидев тяжелого, словно наполненного водой, с огромной львиной головою Степана Степановича, стеклянные глаза которого навсегда сковала печать страха. Движения бывшего бравого командира были замедленны, он прихрамывал, тянул левую ногу. В уголках сине-белых губ скапливалась слюна. Отвечал он тихим голосом, с трудом подбирал или вспоминал слова. Память его была неустойчива. Злобин подбадривал стариков, искусственно привнося в атмосферу встречи веселье.
— Что же делать, Костя, такова жизнь. Старость видна только со стороны, а обратной дороги к молодости нет.
Они выпили с Зинаидой Михайловной по бокалу шампанского за здоровье Степана Степановича.
— Это еще, благословение Богу, что хоть понемногу, но начал самостоятельно передвигаться. Уж думала, не справлюсь одна. Дочь на Урале. Повеселел. Тайком от меня ухитряется курить. Не дай бог, помру... с кем останется, не знаю.
— Государство героев своих чтит. Определим в лучший Дом ветеранов, гарантирую. Да и вам умирать не надо. Живите долго.
— Я раньше умру... я раньше, — с трудом выговорил Степан Степанович.
Злобин заметил на его небритой щеке слезинку. «Бежать, бежать от старости. Бассейн. Прогулки. Импортное питание и вон из радиационной Белоруссии. Тут некого и нечего жалеть».
Еще минут десять поговорили о житье-бытье. Он прихвастнул: ректор, профессор, лауреат Госпремии, награжден Почетной Грамотой Верховного Совета.
— Мы со Степаном Степановичем всегда гордились и гордимся тобою, Костя, — искренне, не скрывая радости, ответила Зинаида Михайловна.
Прокуковала в настенных часах кукушечка, как бы напоминая ему, что пора перейти к цели его визита. Проведал, угостил, посочувствовал, нравственно поддержал — все складно. Он достал из папки лист бумаги и сказал, что та справка, которую когда-то давал ему Степан Степанович, затерялась в архивах и что еще нужна копия, новая справка в связи с будущим выдвижением кандидатом в народные депутаты.
— Я без очков не прочитаю. Что подписать, Костя? — вяло поинтересовался Степан Степанович.
— Вы подписали ее тридцать лет тому назад. Записка, в которой подтверждаете, что я был связным в вашем отряде в начале войны.
— А-а... — затянул Степан Степанович, — помню... У тебя ранение? Ты на инвалидность подаешь?
— Да нет. Бог миловал. За всю войну я был однажды легко ранен.
— Где подписать?
Константин Петрович достал свою перламутровую китайскую ручку.
— Вот здесь.
С трудом, с огромным усилием, не слушались пальцы, ничего не читая, Степан Степанович поставил свою подпись. Дело было сделано. Этой подписью Злобин подворовал так необходимые ему полгода. Пора было найти зацепку, чтобы культурно откланяться. Дома, уставший, но довольный, он дописал год — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Только на следующий день обнаружил в дипломате коробку с лекарствами, которые забыл вчера передать Степану Степановичу. Попросил супругу отправить дефицитные лекарства по почте. Впрочем, более к этому вопросу не возвращался, не интересовался: отправила она их или нет. В душе Злобин ждал с легким озлоблением, безграничной решимостью встречи с Любомиром.
«Я и только я поставлю его на место, сбив спесь и самоуверенность». Злобин был больше чем уверен, что эта встреча один на один скоро состоится.
