Любомир весь «кипел», с трудом сдерживал эмоциональный взрыв: «Какое вы имеете право указывать мне, что, о ком и как говорить?»
Он догадывался, что его включили в состав делегации исключительно ради прямолинейной роли летописца. Первая официальная республиканская делегация в Аргентину за все семьдесят лет советской власти. Горичу отводилась роль, как в свое время Аджубею при Хрущеве в дни поездки в Америку. Горностай не мог рассчитывать на отдельную книгу, но тайно ждал от Любомира брошюры или (уже была договоренность с главным редактором «Звязды») дневника этого исторического визита. Неизвестно, хватило ли бы сил у Любомира высказать слова протеста обнаглевшему демагогу, если бы не вмешался в разговор кагэбэшник, который сопровождал делегацию и как охранник-секретарь, и как «недремлющее око госбезопасности». К Горностаю прибежал директор цирка с трагическим известием. Думали, случилось нечто на родине. Оказалось, ЧП произошло в цирке: один из акробатов беспричинно исчез, пропал без записки и телефонного предупреждения.
— Скорее всего, попросил политического убежища, — сбивчиво лепетал напуганный до смерти директор. Это было его первое зарубежное турне.
— Предпринимали попытки отыскать его? Может, напился где-нибудь в кафе, в баре, в ресторане, — побледнев, сердито отозвался Иван Митрофанович.
— Эту версию мы не прорабатывали. Вообще-то, он любитель спиртного, — директор все еще не мог прийти в себя.
— Думайте. Отправляйтесь на поиски. И чтоб завтра цирк вылетел на родину в полном составе. Распустил, понимаешь, тут всех. Небось, партийные собрания так и не проводил? Хороший ты мне сюрприз под конец официального визита устроил. Долго помнить буду, — шантажировал Иван Митрофанович.
— Мы... Я отправлю людей на поиски. Самому нельзя. Он знает в лицо всех. Черт... хоть бы язык кто знал, — растерянно бормотал директор.
— Вот Любомир Григорьевич знает испанский. Он пойдет с вами. Такое дело... надо помочь.
Любомир не нашелся что ответить, кроме растерянного:
— Я пойду, но нужен от вас человек, который знает акробата.
— Будет человек, — оживился директор. — Инспектор манежа. Способный, как пудель. Наклеит бороду, усы...
Сотрудник посольства, который вызвался помочь, предложил разбиться на две группы: кагэбэшник и он сам отправятся по улице Пуэйрадон в район Онсэ, а Любомир с инспектором манежа учинят облаву от Авенида дэ Майе и по обе стороны от проспекта.
— Перетрясите весь город и притащите мне подонка на аркане, — требовал Иван Митрофанович.
Инспектор оказался неглупым малым, смелым и артистичным. Только в одном месте на них с опаской посмотрели и хозяин бара, и посетители. Странно, не наркоманы, не торговцы наркотиками и вроде на доморощенную мафию не больно похожие... Ретировались. «Как глупо. Как все глупо. Идиотизм. Человек захотел остаться... его силою обратно и под суд». Скоморошество начинало унижать и раздражать Любомира. Уже ноги болели от усталости. Уже не надо было утомленному, обклеенному бородой с усами инспектору разыгрывать старческую походку. Бессмысленно было продолжать поиски... Ночь хоть и тепла, но в чужом городе темнота особенно неприятна. Жались к светлому центру, пошли по второму кругу. Акробата нигде не было. Это была наивная, смешная идея. Если человек попросил политического убежища, он уже надежно упрятан. Иван Митрофанович сердился на Любомира, словно тот подзуживал артиста остаться в Аргентине. Директор предлагал заявить о пропаже властям.
— Заявите, — зло буркнул Горностай, — на самотек поставил идейное воспитание. Одни доллары на уме?
Директор, понурившись, молчал. Вся его фигура уже напоминала не громоотвод, а скорее старую усохшую оглоблю.
— Так ведь не угадаешь, что у них на уме. На политзанятиях щелкает марксизм-ленинизм в одну кассу... если б рентген придумать.
— Пустые разговоры. Дома заслушаем вашу партийную организацию по идейному и нравственному воспитанию кадров.
С неприятным осадком на душе все разошлись. Полдня было отведено на отоваривание выделенной суммы долларов. Любомир запомнил этот приказной тон секретаря, этакое самоуправство. «Я зависим, зависим от него. Ведь стоит захотеть верхушке аппарата, и мне предложат другую работу. Вот «известинцы» битые волки, очень осмотрительны и осторожны в выборе объектов для критики. Или берут уже отработанные прокурором, судом, народным контролем дела и раскручивают их, делая выводы и поучая читателя. Все они повязаны связями, льготами и привилегиями. На чьем коне едешь, тому и песенку пой. Как он нагло и самоуверенно заявил: «Мы будем возражать и не допустим публикации материалов, которые порочат имя настоящего коммуниста ректора Института экономики... кандидата в члены ЦК. Республика с трудом переходит на новые этапы перестройки. Нужны положительные эмоции, примеры. Озлобленную критику, антикоммунизм оставьте “Огоньку”». И он не нашел ничего, чтобы возразить Ивану Митрофановичу. Раздвоенность, которую Любомир замечал за собою, крепла в нем с каждым днем. Гордо плыть по реке независимости не получалось; его лодка то там, то тут давала течь. Приблизив к себе, Горностай давал понять, что он его не поставил рядом с собой, а именно приблизил.
Она была довольна, что Август не приставал к ней с пустыми вопросами, с жалобами на самочувствие. Он сочинял лекцию к очередному семинару по ИСО или МКА. Назвал ей только тему — «Сертификат средств передвижения». Воспользовавшись временным затишьем, она посидела на кухне за чашкой кофе, предаваясь воспоминаниям. Любомир был далеко, за тридевять земель, и ей было грустно. Она считала дни до его возвращения. Сшила новое платье, и ей очень хотелось поскорее показаться в нем. Пришла непрошеная вездесущая Лера и, увидев сосредоточенное лицо Августа, не стала его отвлекать новостями. Уединилась с Олесей на кухне. Втихомолку закурили «Мальборо» — угощала Лера.
— А тоби, Георгиевна, возвращаю сто пятьдесят... а сотню отдам с получки. Хоть бы собак разрешали страховать, не могу план выполнить. Слышала, на таможнях Бреста и Гродно аврал — поляки все вывозят: электротехнику, белье, водку и особливо цветные телевизоры. Я побигла в ЦУМ та купила простыню и пододеяльник. Твой трудяга пишет, пишет все... А мое алкогольное наказание не одумается до могилы. Хоть бы, подумала учора, клиническую смерть напоткав, говорят, некоторые, когда з йё выйдуть, прозорливыми становятся, як Ванга. Хоть бы на грошы взбился. Повезла бы в Польшу товар якись, там долларов нажыла б, дык няма за что тут товар купить. А коли и купить, рэкетиров боюсь. Чула? У одного кооперативщика рэкетиры забрали «Волгу». Що вин робить. Едет в Чернигов, привозить дужых козаков, тоже рэкетиров, добро им заплатив. Гэтыя черниговския поднимають сярод ночи того, хто машину забрав, везуть до леса и примушають могилу копать. Бьють. Стоят с автоматами и кажуть, що могила останется не закопанной... Коли не оддаш «Волгу», найдем тебя и закопаем. Злякався. Отдал машину кооперативщику. Твой умница, домосед, интеллигент. Я своего сватаю в бригаду на поездку в Чернобыльскую зону. Ему не страшно. Вин и без той радиации импотент. Ой, что скажу... Страховала я одному машину «Запорожец». Таки гарны мужчина. Высокий. Петр Петрович. И так мне его захотелось поцеловать, хоч ложися ды помирай. Я аккурат соби спиральную завивку зробила... дама будь-будь. При- глянулася ему. Встретились у него. Так мне знов захотелось поцеловать Петю... коли зуд во всем теле, как говорит знакомый стоматолог, уже не обращаешь внимания, какие зубы у мужика, желтые или гнилые. Задрожал Петя весь... ну я... уступила... согрешила. В общем, перестроилась. И не жалею... еще год, пять — и старость, никакие духи не спасут кожу от запаха старости... Я раньше тебя начну стареть, я полная...
Вышел Август, помешал откровениям Леры.
— Август, здравствуй, светлая голова. Ты футбол будешь смотреть?
— Обязательно.
— Возьми и моего. Полез, алкаш, чинить телевизор и сломал. Да. Когда ты ездил в Оршу, там были в продаже масло, мыло, стиральный порошок, зубная паста?
— В Орше, как и в столице. Ничего нет.
— Во-от дожились. Нащо такая перестройка. — Лера поднялась, провела руками по своей внушительной груди, талии.
— Так я пригоню своего к футболу. Ты, Олеся, ему кричать не дозволяй. Гол забьют, так он дуреет.
Соседка, плавно покачивая бедрами, как перекормленная гусыня, ушла к себе.
— Ты мои спортивные трусы выстирала?
— Да. И трусы, и носки, — ответила Олеся.
— Меня к телефону не зови. Поставь его на кухне, чтобы не отвлекал. Позвонит Жорка Бутромеев, передай, что я ему достал презервативы.
— Складирует он их, что ли?
— Каждому свое. Может, на нос цепляет для устрашения.
Позвонили. Никита был трезв. Перед футболом ему захотелось посмотреть
еще и программу «Время». Он расположился в мягком кресле, вытянув свои длинные костлявые ноги в рваных на пятках носках.
