Уже два часа дня.
Ясно,
бросаю взгляд на окна. Вспоминаю, что декан Уортон закрыл жалюзи. Хотя определять время по солнцу я не умею. — Я не могу…
Кассель, в чем дело? Что случилось? То, куда ты идешь, как-то связано с Сэмом?
Мне становится смешно, и Даника глядит на меня с еще большей тревогой. — На самом деле,
говорю я,
вообще никак не связано.
Кассель,
начинает она.
Смотрю на Сэма, распростертого на столе, вспоминаю о маме — там, в квартире Захарова, она тоже залечивает огнестрельную рану. Закрываю глаза.
В конце жизни любого преступника всегда есть небольшая ошибка, случайность, совпадение. Время, которое мы воспринимаем как должное и потому непродуманно тратим, порой имеет свойство подходить к концу.
Я тысячи раз слышал рассказы деда о войне. Как они наконец-то захватили Мо. Как Мэнди почти удалось скрыться. Как погиб Чарли.
С самого рождения мы знаем, что однажды придет и наш черед. Самое страшное — иногда мы забываем, что кто-то может уйти раньше нас.
Когда я покидаю кабинет Уортона, меня начинает трясти, причем с такой силой, что я боюсь упасть, когда начну спускаться по лестнице. Моя кожа покрыта пятнами крови Сэма, а штаны так и пропитались ею. Заставляю себя пройти через двор, при этом сутулюсь, чтобы куртка скрывала самое худшее. Большинство учеников разъехались на выходные, и я стараюсь выбирать дорогу и сворачивать в сторону, если кого-то вижу. Держусь в тени деревьев и в полумраке.
Добравшись до общежития, сразу бросаюсь в ванную. Смотрю на свое отражение в зеркале. Подбородок измазан красным; стараюсь стереть пятно, но получается только хуже. Мне кажется, будто я вижу какого-то незнакомца, куда старше меня, со впалыми щеками и злорадной ухмылкой на губах. Маньяк, только что совершивший убийство. Псих. Киллер.
Похоже, я не слишком ему нравлюсь.
Несмотря на ухмылку, глаза незнакомца темны и влажны, будто он вот-вот расплачется.
Мне он тоже не симпатичен.
Желудок сжимается. Едва успеваю забежать в кабинку, как меня начинает выворачивать наизнанку. Я ничего не ел, и потому выходит почти одна горькая желчь. Стою на коленях на холодном кафельном полу, задыхаюсь и чувствую такую ненависть к себе, такую ярость, что мне кажется, будто эта волна сейчас подхватит меня и унесет. Мне кажется, будто все перегорело. У меня не осталось сил бороться.
Нужно сосредоточиться. Часа через два приедет Юликова, и мне еще много чего нужно сделать, прежде чем ехать вместе с нею. Подготовится. Выдать последние указания.
Но меня объял леденящий ужас перед всем случившимся и тем, что еще предстоит. Все, о чем я способен думать — о крови и о гортанных, хриплых стонах Сэма, корчащегося от боли.
Нужно скорее свыкнуться с этим.
Принимаю душ, настолько горячий, что, когда я выхожу, мне кажется, будто я обгорел на солнце. Потом наряжаюсь на свидание с федералами — ветхая футболка, пожеванная сушкой, кожаная куртка и новые перчатки. Окровавленную одежду держу под струей воды, пока она не становится менее противной, потом засовываю ее в полиэтиленовый пакет. Конечно, это рискованно, но я все равно беру мобильник — выключаю звук и засовываю телефон в носок.
По карманам куртки распихиваю кучу других вещей — их я собираюсь переложить в оставшуюся в машине сумку. Карточки для заметок и ручку. Гель для укладки и расческу. Несколько фотографий Паттона, которые я распечатал на дерьмовом сэмовом принтере, а потом сложил. Потрепанный детектив в бумажной обложке.
Потом иду к магазину на углу и выбрасываю пакет с окровавленной одеждой в мусорный контейнер. Мистер Газонас как всегда улыбается мне.
Как поживает твоя белокурая подружка? — Спрашивает он. — Надеюсь, в субботу вечером отвезешь ее в какое-нибудь уютное местечко.
Усмехаюсь и заказываю чашку кофе и сэндвич с ветчиной и сыром. — Скажу ей, что это вы посоветовали.
Обязательно скажи,
мистер Газонас выдает мне сдачу.
Надеюсь, что однажды субботним вечером мне удастся пригласить куда-нибудь Лилу. Надеюсь, мы с нею еще свидимся.
Стараясь не думать об этом, возвращаюсь на парковку, сажусь в машину и впихиваю в себя еду. У нее вкус пыли и пепла.
Включаю радио, переключаю каналы. Не могу сосредоточиться на том, что слушаю, а через некоторое время и глаза держать открытыми не получается.
Просыпаюсь от того, что кто-то стучит в окно. Возле машины стоит агент Юликова. С нею агент Джонс и какая-то незнакомая женщина.
Тут мне в голову приходит мысль: а что, если я не выйду? Наверно, в конце концов им придется уйти. Или они схватят «челюсти жизни» (товарный знак пневматического устройства, которое раздвигает искореженные части автомобиля и обеспечивает спасателям доступ к пострадавшим в автокатастрофе — прим. перев.) и откупорят мой «Бенц», словно консервную банку.
Открываю дверцу и подхватываю сумку.
Как, выспался? — Спрашивает Юликова. Она мило улыбается — прямо вожатая команды бойскаутов, а не женщина, которая жаждет упечь меня в тюрягу. Вид у нее куда лучше, чем был в больнице. Щеки порозовели — должно быть, от холода.
Деланно зеваю. — Вы же меня знаете,
говорю. — Ленивый как зараза.
Ну ладно, идем. Поспишь в нашей машине, если хочешь.
Конечно,
запираю «Бенц».
Естественно, у них черная машина — один из тех огромных «Линкольнов», в котором можно растянуться во весь рост. Так я и делаю. Устраиваюсь поудобнее, кладу ключи в сумку и потихоньку достаю мобильник. Потом откидываюсь на спинку сиденья и засовываю телефон в кармашек на двери машины.
Никому даже в голову не придет искать контрабанду в собственной машине.
Кажется, ты хотел что-то вернуть? — Спрашивает Юликова. Она сидит на заднем сиденье рядом со мной. Двое других агентов расположились впереди.
Пистолет. О нет, пистолет! Я оставил его в кабинете Уортона, под столом.
Должно быть, Юликова заметила, как на моем лице промелькнул ужас.
Что-то случилось? — Интересуется она.
Я его забыл,
отвечаю. — Простите. Если выпустите, я за ним схожу.
Нет,
говорит Юликова, переглянувшись с женщиной-агентом. — Нет, ничего страшного, Кассель. Заберем его, когда привезем тебя назад. Может, скажешь, где он спрятан?
Если хотите, я могу его достать…,
говорю я.
Юликова вздыхает. — Да нет, не надо.
Вы объясните мне, что происходит? — Спрашиваю я. — Если б я был посвящен в ваш план, мне было бы куда спокойнее.
Мы тебе все объясним. Честно,
отвечает Юликова. — Все очень просто и понятно. Губернатор Паттон устраивает пресс-конференцию, а по ее окончании ты должен при помощи своего дара превратить его… ну, в нечто живое, что можно держать в клетке.
Предпочтения есть?
Юликова смотрит на меня так, будто пытается понять, проверяю я ее или нет. — Выбор за тобой, как тебе проще, единственное условие: он не должен от нас ускользнуть.
Если вам все равно, превращу его в большую собаку. Может, в такую большую, охотничью — салюки (персидская борзая, прим. перев.), кажется? Нет, в борзую. У одного маминого знакомого были такие. — Его звали Клайд Остин. Он ударил меня по голове бутылкой. Но эти подробности я опускаю. — Или в большого жука. Его можно держать в банке. Только про дырочки для воздуха не забудьте.
Вижу в глазах Юликовой быстрый промельк страха.
Ты расстроен, я понимаю,
говорит она, прикасаясь своей рукой в перчатке к моей. Это интимный, материнский жест, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не отдернуть руку. — Всегда начинаешь язвить, когда нервничаешь. Знаю, для тебя нелегко не знать подробностей, но ты должен довериться нам. Быть оперативным работником на службе правительства означает вечное пребывание в легком неведении. Так мы заботимся о безопасности друг друга.
Она смотрит на меня с такой добротой. И ее слова вполне разумны. Похоже, ей можно доверять — по крайней мере, нет никаких признаков того, что стоит быть осторожным. Мне приходит в голову мысль, что Баррон мог придумать все, что рассказал мне о содержимом тех файлов. Это было бы совершенно ужасно и полностью правдоподобно.
Киваю:
Наверно, я просто привык полагаться во всем на себя.
Когда ты впервые пришел к нам, я поняла, что ты — нечто особенное. Вовсе не из-за твоего дара, не потому, откуда ты. Нам редко удается тесно общаться с такими ребятами, как ты и Баррон. В основном мы принимаем детей, живущих на улице, либо потому что ушли из дома, либо потому что их выгнали. Иногда к нам обращаются родители, которые подозревают, что их ребенок — мастер, и таких детей мы тоже включаем в программу.
